Когда вышел наружу, со стены замка сбежал стражник, которого я обязал стеречь вход в башню, морда виноватая.

– Ваше глердство!..

Я отмахнулся.

– Твой патриотический порыв понял. Но теперь стой здесь и никого не впускай.

Он воскликнул преданно:

– Костьми лягу!

Со стены медленно спустился Фицрой, меч уже в ножнах, но его опередил Ювал, сияющий так, что лицо размером с солнце, всплеснул короткими, как у Мяффнера, ручками.

– Ваше глердство… Это было поразительно!.. Это ведь вы? Все вы?

– Не только, – ответил я громко. – Дома и стены помогают. А также родная земля, которую мы так хорошо пашем и удобряем без всякой химии… Откройте ворота!.. Эти трусы бежали, оставив коней и раненых соратников!.. Это гнусно. А мы не такие, мы хорошие.

Фицрой сказал быстро:

– Коней взять, раненых добить, оружие собрать, доспехи снять…

Он оглянулся на меня, я кивнул.

– Да, вот такие мы эстеты. Нам жизнь не дорога, а вражеской милостью гнушаемся!.. Это я гордо и красиво ответил за них, как когда-то казаки Нечая полякам… Действуйте, на войне, как на войне. Не мы ее начали…

Фицрой сказал многозначительно:

– Но мы ее закончим. Так?

Я спросил тихонько:

– Откуда знаешь?

– Так напрашивается, – пояснил он. – Ты же такую многозначительную паузу тянул! Но когда закончим, сразу начнем новую? А то как жить?..

– Не успеем начать, – ответил я горько. – Другие опередят!

Он вздохнул.

– Да, это обидно. Но как ты их разделал, как разделал… Вот-вот начну завидовать. Надо к Рундельштотту напроситься!

Мужчины и даже женщины выбежали в распахнувшиеся ворота, трое ребятишек вскочили на коней, крикнули, что посмотрят, все ли умчались от нашего замка.

Я с Фицроем прохаживался по двору, он если и заметил, что меня трясет, то не показывает виду, вот уж не заподозрил бы его в деликатности. Скорее всего, такие мелочи не замечает, по отношению к друзьям бываем удивительно толстокожими, зато как церемонно раскланиваемся с противниками…

Ювал подбежал, поклонился.

– Хозяин, поймано тридцать восемь коней!.. Еще десятка два, а то и больше, умчались к лесу, сейчас их ловят. Что прикажете делать с… трофеями?

Я отмахнулся.

– Пусть заберут себе те, кто закопает трупы. За работу.

Он просиял:

– Все будет выполнено!

Он быстро передал мои слова оставшейся во дворе челяди, и та с ликующими воплями, весьма стимулированная, вихрем вынеслась наружу.

Фицрой кивнул вслед.

– Руками выроют яму, только бы опередить других. Не думаешь тела передать родне погибших?

– Нет, – отрезал я. – Это была не цивилизованная война по правилам, где есть место поклонам и церемониям. Напали какие-то разбойники!.. Пусть родня будет довольна, что трупы не повесили на деревьях воронам на расклевание и на расклевывание.

Он посмотрел на меня внимательно.

– Из жестокого мира ты прибыл, доблестный глерд. Из очень жестокого.

– Из победившей демократии!

Он пробормотал:

– Тебя послушать, ужаснее демократии нет ничего на свете.

– Точно!

– Какие планы теперь?

– Ускоренными темпами усиливать обороноспособность родного отечества, – сообщил я. – Прежде всего, конечно, в региональном масштабе.

Всю следующую неделю усердно крепил оборону замка, в свободное время объезжал свое глердство и знакомился с принадлежащими мне деревнями, пересчитывал дома, чего не догадался сделать составляющий карту Фицрой, старательно расспрашивал о местных колдунах и волшебниках.

Отвечали мне покорно, но вижу, что брешут. Чистые здесь еще люди, нетронутые демократией. Брешут очень неохотно и натужно, сразу видно. Их реакция понятна, ее величество разрешает чародейство только под ее контролем, а все остальное должно быть уничтожено, потому мне как ставленнику королевы никто и не подумал даже указать пальцем на местного колдуна или дать какую-то нить.

В то же время королева, то ли опасаясь народного волнения или хотя бы заметного недовольства, то ли из практических целей, не усиливает репрессии против магов. Магией заниматься нельзя, но если очень-очень хочется, то можно, однако по мелочи и не высовываясь.

Думаю, я отыщу и других колдунов, наверняка где-то прячутся или хотя бы не высовываются, но это потом, сейчас нужно обезопасить этих хреновых людишек, что не могут позаботиться о себе сами…

За эти дни я уже начал забывать о начатых поисках источников магии, как однажды вошел Ювал, поклонился и сказал несколько нерешительно:

– Там… крестьянин… говорит, что принес что-то для вас…

– Что? – спросил я.

– Говорит, – ответил он, запинаясь, – вы лично посылали…

– Прекрасно, – сказал я бодро, – хоть какие-то зримые неприятности!

Он вытаращил глаза.

– Почему… неприятности?

– А что обычно сваливается на все мои восемь голов? – спросил я. – Приятностей уже давно не видывал. А неприятности, что особенно неприятно, незримые!

– А-а, – протянул он, – а зримые лучше…

– Где тот крестьянин?

– Во дворе ждет.

– Пойдем, покажешь.

Во дворе тощий мужичонка сорвал шапку с головы и низко-низко поклонился.

Я сказал терпеливо:

– Если принес то, что надо, можешь вообще не кланяться. Если не то, будешь биться лбом о землю. Ну?

Он порылся в сумке и вытащил целый пучок сине-желтых стеблей.

Я осмотрел, сердце застучало чаще, спросил с подозрением:

– А нарвал где?

Он переступил с ноги на ногу.

– Ваше глердство, это в десяти милях отсюда. Как раз на опушке нашего леса. Мы за дровами ездим, там поворот… Но углядеть такое трудно, вообще-то место неприметное.

Сердце мое радостно застучало, я сказал сдержанно и солидно:

– Прекрасно! Если трава оттуда, то мой дорогой учитель, чародей Рундельштотт, для которого я так стараюсь, будет рад или хотя бы доволен. Пойдем, покажешь, где это растет.

Место оказалось в самом деле крохотное, даже этот наблюдательный мужик вряд ли бы заметил, если бы телеги не делали крутой поворот, с трудом объезжая великанский пень, а дальше уже снова по прямой в лес.

Я с волнением и надеждой смотрел на остатки бурьяна с сине-желтыми стеблями. Рачительный крестьянин собрал его почти весь, но сделал это, как все мы делаем: из земли остались торчать кончики длиной в два-три пальца.