скользко вон… ведь гололёд же». – «Нет, нет, братушечка, – скажет он, – никак нельзя сегодня профилонить. Пообещал я человеку… В другой бы раз… Ждать меня будут. Поеду. Я ж это так, на всякий случай… Сказать больше некому. А без своих ходар туда я не хочу, и тут наездился, наползался, аж… тошно. И вдруг жениться там надумаю, а, парень?!»

На невысокой, но пушистой ёлке, что взялась и выросла около самой дороги – рукой дотянешься до её веток, – на суку, прижавшись к стволу, сидит рябчик-самец, с чёрным отличительным пятном на горле и с маленьким, чёрным же, хохолком за красным гребешком на голове; замер, вытянув шею, – в любой момент готов сорваться и улететь, но не делает этого, смотрит, будто завороженный, на человека. А тот: остановился напротив – метра три от него до рябчика, не больше, – глядит на птицу, улыбаясь, и говорит ей:

Палку возьму вот да собью.

Но угрозы не исполнил – постоял, постоял и пошёл дальше, услышав, как за спиной у него полетел шумно в глубь ельника рябчик. Что же так его держало – любопытство, что ли? – думает. Страх ли так сковал? – предполагает. Не прилип же к ветке лапами, хоть та, возможно, и смолистая.

Ну так-то вряд ли.

А вечером того же злополучного дня, солнце только-только закатилось: к задней стене сарая вашего подходит грузовик, в кузове его и «баночка консервная» – смятка от неё одна лишь рыжая – будто тягач по «баночке» прошёлся… Овраг глубокий – Сергино – с моста бутылку брось в него, к примеру, как разобьётся там, на дне его, и не услышишь. Перила сбив… Ну а потом:

Полно народу разного – и с гарнизона, и гражданских, и соседи все – и те, конечно… уважали… но потом всё это, потом, а тогда, когда с Кеми вернулись мы:

Стою и думаю, что, мол, учительница – ругаться ей, мол, не к лицу, кому-то – ладно, ей – особенно уж не пристало… неловко как-то… да и на дочь… и так: несправедливо, незаслуженно… А она: трясётся под дождём, хоть тот и тёплый – ну, понятно. Платье на ней мокрое, облегло, прозрачным сделалось, намокнув… И там, на груди… не могу оторваться, уехать не могу, и не уедешь – мотор заглох, не заведёшь его с ходу… Стою и думаю: это две пуговицы от белья, мол. Но от какого?.. Нет, конечно… И всё же ссилил – отвёл глаза, смотрю на то, как с крыши, по всему краю, льёт небесная вода, думать при этом так пытаюсь: будто с зонта, мол, – или: с плотины, – но бесполезно, не могу сам себя обмануть, думаю: нет, мол, это то – то, чем она тебя в младенчестве твоём сосила… Мне кажется, тут или так: если получится, забудь тотчас, выбрось из сердца, из головы ли пока для начала – или: подпал под власть, так уж смирись… я и смирился… Всё и свалил на заглохший мотор…

Гыркая глухо, пролетели над ним в вышине два ворона. Куда направились, зачем? Когда бы ни увидел их, всегда и озадачишься, всё-то и кажется, будто у них, у во́ронов, лишь и забота: сегодня пролететь в одну сторону, ночевать на лесине там, где ночь их застигнет, а назватра чуть свет проснуться и податься обратно. Хороши они, конечно. Примечательны. Как дёготь, чёрные, на голубом-то, безоблачном небе. Отшельники, будто монахи в рясах.

А это всё потом, потом, гораздо позже, когда… скажу – и так: из памяти долой, никогда уж и не упомяну больше об этом… разве что там, когда держать ответ последний стану… когда ты лежала в роддоме – тут я не думаю, что: дом – с тем, только что появившимся, не помню его имени и не знаю, откуда, из каких святцев оно было взято, ума не приложу, может быть, из учебника по зоологии, вполне возможно, не зря же и преподаёт такое в школе… не знаю… и она заходит: вот одеяло тёплое – дескать, накинуть?.. или, мол, сам?.. а то на стенах вон куржак – за пятьдесят на улице – сейчас, мол, только передали… Приёмничек у неё транзисторный, так по всей ночи и мурлычет… Немного посижу, говорит. И говорит: и как там, дескать, наша роженица?.. Молчу: кто, дескать, гонит, посиди – твой дом… а я всегда пытаюсь думать: дом – вот и тогда… да и сейчас вот… ты, мол, хозяйка здесь, а я тут – квартирант… но после, после… И на самом деле холодно, и иней на ковре, и – где стоял трельяж твой – на обоях синих куржак действительно, и батареи чуть не красные – так их накочегарили, – но не спасает… Лежит она, прильнув плотно и потно, и говорит грудным шёпотом: «Да что ты, не-ет… когда родила, молоко дня три-четыре ещё было, потом пропало резко, а родила когда, то даже сцеживала… Она ж искусственница у меня!.. Там в чём душа-то только держится – синичка, ты же знаешь, – и тут же, паузой не отделив: – Ох, Митя-Митенька, ох, Господи, ну это что ж за наказанье-то!» – и плачет – чувствую, – лицо её горит… И думаю, что, как-то улучив момент, плечо бы надо отстранить, и думаю: это к кому она, к какому ещё Мите?.. спросил ли, нет ли?.. может, и спросил… спросил, наверное, раз отвечает, если не так-то: блажь на неё нашла – что в голову взбрело ей, то и мелет: ты представляешь, дескать, Дима! – сначала было, мол, потом пропало… но всё равно… лежу и думаю: ещё хоть словом удостоит, ещё хоть раз по имени такому назовёт, и выпру вон, за дверь её, мол, выставлю, а если нет, тогда… затихла… лежу и думаю: они, мол, – ты и… эта… твоя мать – похожи очень, как ни странно, только у неё, у твоей матери, всего как бы больше, как бы сильнее всё, напористей и крепче – не оттолкнуть, не отстраниться… ну и лежу – такой: не вроде воска, нет… как пластилин зимой на стылом подоконнике… бывает так: в ладонь возьмёшь его – на нём испарина – я как-то видел – там же, на веранде, – я про ваш дом… я и сейчас пытаюсь думать: дом… да, дом, мол, что ж ещё… и запах этот… до спинного мозга… на кухню вышел и курю – курю одну, другую, третью – до отвращения, до рвоты, до – так, чтобы вытравить – и духу чтобы даже не осталось… но всё потом,