— Мне думать противно, что он начнет быть добреньким. Прощать меня.

— Ему не за что тебя прощать.

— Уж он что-нибудь отыщет.

— Он на тебя не сердится.

— А ты?

— Мне-то за что сердиться?

— Что приходится присматривать за старшей сестрой.

— Клэр, никто на тебя не сердится.

— Мне иногда кажется, уж лучше бы сердились, — спускаясь по бетонным ступенькам на автостоянку, проговорила она, — От человеческой доброты бывает не по себе.

В семь часов они пошли ужинать к Лоре и Кеннету. Те похвалили Клемову прическу, потом еще раз прическу Клэр. Аккуратно насаживая горошины на вилку, Клем объявил, что Клэр кое-что запланировала на субботу. Лора посмотрела на нее, и Клэр на мгновение замялась.

— Обед, — объявил Клем.

— Да, — подтвердила Клэр, — Я приготовлю обед. На всех.

— Обед, голубушка?

— На даче, в субботу.

— Ты уверена?

— В саду.

— В саду?

— Мне нужна рыбоварка.

— Боже ты мой, — воскликнула Лора, — У меня эта рыбоварка лежит уже лет сорок, но, кажется, я в ней ни разу ничего не готовила. Может даже, нам на свадьбу ее подарили. На свадьбу часто дарят ненужные веши.

После ужина они отыскали крышку от рыбоварки в дальнем углу ближайшего от плиты кухонного шкафа. Сама медная рыбоварка, наполненная землей, стояла на подоконнике; в ней росли гиацинты. Они пересадили гиацинты в ведерко для льда. Рыбоварку вычистили и положили в мешок. Было полдесятого вечера. Клем пошел в коридор позвонить на остров.

— Думаю, может, она поговорит с тобой сегодня, — сказал он, когда отца позвали к телефону.

— Ох, Клем! Это такая замечательная новость. Просто замечательная!

— Только постарайся не обсуждать с ней ничего серьезного.

— Да-да. Непременно. Не беспокойся на этот счет. О чем, ты думаешь, лучше?

— Если ты знаешь какие-нибудь особенные рецепты для лосося, можешь ей подсказать. Она в субботу обед готовит.

— Готовит? Милые мои! Она сейчас с тобой?

— С Лорой. Подожди минутку.

На кухне Клэр уже надела пальто и курила одну из сигарет Клема; он отобрал ее. Поколебавшись, она пошла в коридор. Клем остался ждать с Лорой и Кеннетом, им слышен был голос Клэр, но слов было не разобрать. Ее не было две-три минуты. Вернувшись, она кивнула Клему, потом прижалась лицом к Лориной груди и громко разрыдалась. Заворчала потревоженная во сне собака. Кеннет неловко переминался с ноги на ногу. Лора гладила племянницу по голове.

— Ну-ну, — сказала она. — Успокойся, голубушка. Вот и еще одна ступенька позади.

В пятницу вечером рыба, погруженная в бульон из белого вина, лука, лаврового листа и аниса, кипела в пристроенной на двух электрических конфорках рыбоварке. В четыре Клэр, не попросив Клема сопровождать ее (и в прошлый раз она тоже не просила), ушла на прием к Кроули. Она вернулась через полтора часа с карманами, набитыми сицилийскими лимонами из деревенской лавки.

— Хорошо сходила? — спросил он.

— Да, спасибо.

— Ну и отлично. — Он даже не был уверен, ходила ли она к врачу.

Перед закатом он прошел вглубь сада к увитой лозой беседке. Погода менялась, небо на западе очистилось. Лучи солнца, как на детском рисунке, расцвечивали полюбившиеся им гряды облаков.

— Трудно предсказать, как повернется, — очищая у порога ботинки, объявил он.

— Ну просто пессимист до мозга костей, — прокричала с кухни Клэр, — «Как бы чего не вышло».

Рыба уже остыла. Клэр сообщила, что начинает очищать кожу. Клем присел к столу. Книги, ручки, карандаши были аккуратно разложены. Рядом лежала репродукция картины Жерико «Плот „Медузы“», которую она почему-то так и не собралась повесить на стену. Он включил лампу. Клем еще не забыл прочитанное об этой картине в ее книге в Данди — части тел в студии, скандал во время первой выставки (один из критиков, поспешив домой, обозвал картину полотном для стервятников, пиром стервятников). Подрегулировав шарнирный кронштейн лампы, он приблизил свет к репродукции. Разбивший «Медузу» шторм уже закончился, хотя море все еще было бурным, и плот накрыла высокая волна. Им удалось соорудить подобие мачты с веревочными растяжками и напруженным от ветра лоскутом паруса цвета запекшейся крови. На переднем плане седовласый курчавый мужчина с бородой философа и укрытой от солнца платком головой сидел, обхватив руками лежащий у него на коленях труп юноши; ноги мальчика опустились в тянущуюся за плотом пену. На бревнах, кто вверх, кто вниз лицом, лежали, как поваленные статуи, другие тела. Из выживших только старик был повернут лицом к публике (гулявшим по салону дамам и господам). Другие — Клем насчитал двенадцать человек — сплелись в безумную пирамиду на правом краю картины, спинами и руками тянулись наверх, к мускулистому, до пояса голому чернокожему моряку, который, поднявшись на плечах товарищей, сигналил рубашкой замеченному на далеком горизонте кораблю.

Как поразительно схвачен решающий момент жизни и смерти, хотя на репродукции Клэр — некачественной цветной ксерокопии — другой корабль, если он и был, казался всего лишь черным мазком над гребнями волн. Хорошо ли держали на нем дозорную вахту? Только самому острому зрению было под силу заметить крохотный плот на таком расстоянии. Голос, конечно, не долетит. А если кто-нибудь и заметит, скажем, в подзорную трубу, по-цирковому балансирующую пирамиду из человеческих тел, захочет ли капитан сменить курс ради жмущейся на досках кучки чужаков, за которыми нужно будет ухаживать, могущих, вдобавок, оказаться заразными? На таком расстоянии бедственное положение выглядит почти нелепым и может пробудить столько же презрения, сколько и жалости. И разве трудно, когда ты отдален от страдальцев милями яростно кипящих волн, защелкнуть подзорную трубу, возблагодарить Бога, что с тобой такого не случилось, и направиться дальше по курсу?

— Клэр, — спросил Клем, подходя к арке и заглядывая сквозь нее на кухню, где она продолжала трудиться, — а этих людей на плоту в конце концов подобрали?

Она сняла с бока лосося кусок тонкой как шелк кожи, затем, с ножом в руках, повернулась к нему.

— Сама картина — огромная, почти пять метров в высоту, — сказала она. — Когда я жила в Париже, я два-три раза в неделю ходила в Лувр смотреть на нее. Если смотреть долго, волны начинают двигаться. Это шедевр.

— Мертвецы не очень-то натуральные, — возразил он.

— Это тебе не фотография, — сказала она, — Во времена Жерико к мертвым еще проявляли почтение. — Она улыбнулась и опять принялась за работу (розовая, влажная мякоть лосося уже матово блестела). — Их кто-то заметил, — договорила она через плечо, — Двое из них потом написали книгу. «Naufrage de la Frégate la Médusé»[48]