приговаривая: «Что сказал? Что сказал?». У многих заключенных кровь текла изо рта, иные прижимали руку к уху, в котором от удара лопнула барабанная перепонка.

Наконец нас пересчитали, построили в колонну по два человека в ряд и скомандовали:

– Вперед, живо!

Вывели в проезд, где стоял автобус. Нужно было быстро вскочить в него. Если кто-либо мешкал – среди нас были старые люди, – эсэсовцы «помогали» пинками. С нами обращались хуже, чем со скотом. Наконец машина тронулась. Сквозь слюдяные окна в автобус проникал слабый свет, а на улице был прекрасный весенний день. Дворец Печека стоял мрачный и внешне безмолвный. Как не рассыпался он под тяжестью преступлений, которые за его стенами творили фашисты?! Почему так ярко светит солнце, почему оно не меркнет? Люди! Как можете вы беззаботно гулять по улицам? Как можете смеяться и радоваться? Почему вы безучастно проходите мимо автобуса, в котором везут смертельно измученных людей? Я напряженно ожидала. Что-то должно произойти, что-то, способное одним ударом покончить с ужасными, кровавыми бесчинствами гестапо.

А пешеходы шли мимо автобуса. Никто даже не взглянул на него. Словно это был обычный автобус, словно ничего не произошло.

Нас везли знакомой дорогой, по которой лишь неделю назад я ехала к Юлеку на Панкрац. Мне опять казалось, что все происходящее кошмарный сон. Юлек находится у Баксов, сегодня суббота, вечером я пойду к нему, необходимо его предупредить, чтобы был осторожен. Но вскоре я возвратилась к мрачной действительности. Юлек в руках гестапо! Вдруг они обнаружат в желобе тот номер нелегальной «Руде право»! Только бы Молкуп не опустил в наш почтовый ящик карточки на мясо. Что все-таки с Юлеком? Если бы вернулся вчерашний день, хотя бы те несколько минут, которые предшествовали уходу Юлека к Елинекам. Я бы его предостерегла! Но разве вчера я могла предвидеть, что произойдет сегодня?

Узники сидели в гестаповской машине внешне спокойные, будто ехали на экскурсию. Поражало гробовое молчание. Оно лучше всяких слов говорило о трагичности случившегося.

Глава XX. В тюрьме Панкрац

Нас привезли во двор панкрацской тюрьмы. Кто-то открыл дверь автобуса. Двое эсэсовцев, которые сидели с нами в машине, заорали: «А ну, выкатывайтесь, быстро!». Нас построили по два человека в ряд и погнали в здание тюрьмы. Коридор кишел эсэсовцами в серо-зеленых мундирах, в фуражках, над черными околышами которых блестели кокарды – череп со скрещенными костями. «От тебя останется то же самое», – казалось, говорили глаза охранников каждому заключенному. А в глазах многих узников читалось: «Возможно, но вы не уйдете от возмездия. У вас не хватит сил, чтобы уничтожить наш народ. Мы ненавидим вас!» Может быть, поэтому эсэсовцы поставили заключенных лицом к стене. Вновь начались издевательства: «Как твоя фамилия?» – кричит надзиратель, обращаясь к старому человеку. «Краус», – отвечает заключенный. «Ты вонючий еврей!» – орет эсэсовец и ударяет несчастного по лицу. «Кто ты?» – вновь вопрошает изверг. «Вонючий еврей Краус», – следует ответ. Краус был профессором университета.

Арестованным мужчинам приказали вынуть содержимое карманов и положить в шляпы или фуражки у своих ног. Затем последовала команда снять перстни, часы, отстегнуть брючные ремни, подтяжки. Эсэсовцы ходили среди заключенных, награждая их пинками, подзатыльниками, били связками ключей, нанизанными на большие железные кольца. Тюремщики допытывались, за что арестован тот или иной человек. Большинство отвечало, что не знает. «Большевик!» – рявкали нацисты. Это было для них самым бранным словом.

Выкрикнули мое имя и втолкнули в приемную канцелярии. Там приказали вынуть содержимое сумки, снять с руки часы. В сумочке оказалась пачка сигарет. Эсэсовец схватил ее, вынул сигарету и закурил. Остальные преспокойно засунул в карман, не предложив закурить даже своему коллеге. Сумку, ключи и часы мне возвратили и вывели в коридор. Надзирательница-немка дернула меня за рукав плаща, давая понять, что я должна идти впереди нее. Длинный коридор, по которому я шла, упирался в запертую дверь с надписью на немецком языке: «Полицейская тюрьма. Женское отделение». Надзирательница отперла дверь, и мы попали в следующий длинный коридор. Вошли в небольшую комнату. На полках, словно в магазине, стояли сумки, кружки, кастрюльки, дамские шляпки – черные, коричневые, голубые, бежевые. Надзирательница, полная блондинка с бледно-голубыми глазами, улыбалась. «Ну вот, наконец-то среди них хоть одно человеческое существо!» – с надеждой подумала я, посмотрев ей в глаза. Однако встретилась со взглядом убийцы, в котором как бы отражался череп со скрещенными человеческими костями. Тут же на меня обрушился град ударов. «Немедленно все с себя снять! Быстро! Ты воображаешь, что у меня много свободного времени? Как фамилия? Почему ты здесь?» – кричала надзирательница. «Не знаю», – ответила я. Снова удар по лицу. Затем, придирчиво осмотрев мою одежду и прощупав швы: нет ли где графита или лезвия безопасной бритвы, она бросила все на пол. Пока я одевалась, надзирательница покрикивала: «Живо! Быстрее, быстрее!». Шляпку, сумку, ключи и часы я должна была оставить. Кто знает, как долго предстоит им здесь пылиться? Не успела я как следует одеться, как раздался окрик: «Марш отсюда, быстро!». Надзирательница сунула мне в руки глиняную коричневую миску, такую же кружку и железную ложку. Придерживая расстегнутую юбку, с плащом на плече я пошла за нею. Она открыла дверь в камеру № 236. Там в положении «смирно» стояли две женщины. Одна из них что-то затараторила по-немецки. Нацистка громко сказала: «Новая» – и так толкнула меня, что я еле удержалась на ногах.

Присела на сенник, лежавший под окном, но тут же получила несколько пощечин. А у меня перед глазами стоял Юлек, измученный, но с гордо поднятой головой. Вспомнила о Сакко и Ванцетти – рабочих, умерщвленных в США на электрическом стуле; об Эрнсте Тельмане – вожде германских коммунистов, который уже много лет томился в нацистском застенке. Перед моим взором проходили ближайшие друзья Юлека – Ян Крейчи, Франтишек Кржижек, Вацлав Кржен, Курт Конрад, – казненные нацистами. И снова – Юлек, его глаза, измученные, но с презрением глядевшие на гестаповцев. А как мужественно держались арестованные во дворце Печека: никто из них не жаловался, женщины не плакали. Обозленный гестаповец-чех там, наверху, кричал на нас: «Бараны!».

Одна из моих соседок по камере подошла к железной койке, взглянула на зарешеченное оконце, находившееся под самым потолком. Сквозь окошко голубел кусочек неба. Женщина заломила руки: «Господи, какая беда, какое ужасное несчастье!». Я начала утешать ее. Гестапо арестовало мужа этой женщины – офицера, боровшегося против оккупантов, и четырнадцатилетнего сына. Больше всего она волновалась за сына.

Другая соседка оказалась воровкой – через два дня ее передали чешской уголовной