Не желая, чтобы нас затоптали в этой безумной свалке, мы с Тасечкой решили обождать, пока толпа схлынет, и покидали вагон одними из последних. И правильно сделали.

Вывалившаяся из поезда человеческая масса натолкнулась на заграждение из колючей проволоки и на вооруженные патрули, была остановлена и затем скрупулезно просеяна, словно через мелкое сито. Из вагонного окна было видно, как солдаты, одетые в непривычные куцые ватные фуфайки цвета хаки, ловко отделяют замаскированных офицеров и интеллигентов от дезертиров, а дезертиров — от простых обывателей и приехавших на базар селян. И если те самые обыватели и селяне пропускались в город беспрепятственно, то две первые категории безжалостно выдергивались при проверке патрулями из толпы. Дезертиров и явных люмпенов люди в фуфайках отводили налево, а людей интеллигентного вида и похожих на офицеров, коих в поезде было не так много — направо. Я понял, что нам с Тасей не миновать помещения в правую компанию, и кто знает, чем это может грозить в наше жестокое и смутное время.

Бросалось в глаза и то, что примерно сотней вооруженных людей в фуфайках, которых я заочно окрестил красногвардейцами, руководят полтора-два десятка человек, обмундированных и вооруженных иначе. Обшитые тканью темно-зеленого цвета с коричневыми и черными разводами, но явно металлические шлемы, такого же цвета куртки и не виданные мною ранее короткие карабины с магазинами, похожими на таковые у ружья-пулемета Мадсена, но только примкнутыми наоборот — не к верхней, а к нижней части этого оружия.

Наблюдая в вагонное окно за происходящим на перроне, я сначала не понял, что именно помимо небольшой группы вооруженных людей и тонкой линии колючей проволоки сдерживает тысячную толпу от обычного необузданного русского возмущения по поводу произвола, коего раньше не позволяли себе даже кровавые царские сатрапы. Все стало понятно, когда мы с женой наконец ступили на почти опустевший замусоренный и заплеванный перрон.

Вдохнув вместо пропахшей вонью и табачным дымом вагонной духоты свежий ноябрьский воздух, я невольно осмотрелся по сторонам и сразу же понял причину столь деликатного поведения толпы. Чуть поодаль, у самого края перрона, стоял большой угловатый броневик, окрашенный в те же цвета, что и бронепоезд. Торчащие из его башенки пару пулеметов были наведены прямо на толпу, причем один был очень крупного калибра.

Картина дополнялась примерно двумя десятками текинцев, во всем первобытном великолепии гарцующих верхом на лихих скакунах. Все ясно — «Дикая дивизия». Эти сыны знойных пустынь только мечтают, кого бы зарубить за малейшее неподчинение. Их смуглый горбоносый предводитель, презрительно смотревший с высоты конской холки на волнующуюся человеческую массу, казался если не самим сатаной, то как минимум его родным племянником. Ирреальность происходящего еще больше подчеркивалась контрастом между средневековыми воинами и созданными современной цивилизацией машинами для убийства.

Сделав на негнущихся ногах несколько шагов, мы с Татьяной оказались напротив прохода в колючей проволоке, через который, после нескольких вопросов, заданных старшим патруля, наших попутчиков или пропускали дальше в город, или, задержав, делили на две группы. Среди небольшой кучки задержанных, имевших явную офицерскую выправку, я заметил Сергея Сергеевича, нашего случайного знакомого по вагону.

Вот и наша с Тасей очередь. Узкий зигзагообразный проход в колючем заграждении — даже если захочешь, не побежишь. Оглушительно орут сидящие на деревьях вороны, и почему-то их грай кажется мне похоронным маршем. Господи, прости нас и помилуй, грешных. Командующий патрулем «пятнистый» унтер задает мне какой-то вопрос, я же, не расслышав, переспрашиваю:

— Что?

Унтер был с нами как-то неожиданно терпелив и вежлив, но взгляд его, брошенный на меня и прижавшуюся ко мне Тасю, внимателен, как рентген.

— Фамилия, имя, отчество, — повторил он, — род занятий, место службы, цель приезда в Киев?

— Булгаков Михаил Афанасьевич, — отвечаю я, стараясь, чтобы голос при этом не дрогнул. — Я, собственно, врач, сейчас пока без места, в Киев приехал к матери. — Я перевел дух и посмотрел на Тасю. — А это моя супруга, Татьяна, она, э-э-э, сестра милосердия.

— Булгаков? — переспрашивает унтер с таким довольным видом, как будто только что сорвал банк в преферанс. На мгновение на его месте мне вдруг привиделся потирающий лапы в предвкушении миски сметаны здоровенный черный кот.

— Булгаков, — подтвердил я, и голос при этом предательски дрогнул.

— Отлично, отлично, — с довольным видом сказал мне унтер, все же потерев руки. — Прошу не обижаться, время такое, но вы и ваша супруга задержаны, так сказать, до выяснения личности.

Не успел я испугаться, как унтер неожиданно козырнул нам с Тасей и добавил фразу, которая, признаюсь, полностью поставила меня в тупик:

— Даже если вы и не тот Булгаков, — сказал он вполголоса, — то врачи и сестры милосердия нужны нам не меньше, чем писатели.

От этих непонятных слов я вдруг почувствовал, что мир померк вокруг меня. Ноги сами повели нас туда, куда указывали нам вооруженные винтовками провожатые. Сначала нас с Тасей присоединили к примерно двум десяткам задержанных, среди которых был и наш знакомый по вагону Сергей Сергеевич. Потом нас всех вместе завели в жарко натопленное здание вокзала. Ударившее в лицо тепло показалось мне преддверием адского пекла.

Очнулся я от того, что окружающие вдруг начали переговариваться, а Тася до боли сжала мою руку. Я вскинул голову. Навстречу нам по лестнице в сопровождении еще одного «пятнистого» военного спускался самый настоящий генерал. Причем не просто генерал, а известный всей России герой Брусиловского прорыва Антон Иванович Деникин, командовавший в те славные времена знаменитой Железной бригадой. Вот это номер!

— Ну-с, господа офицеры, — сказал Деникин, не доходя до нас три-четыре шага, и, обведя всю компанию суровым взглядом, продолжил: — Следуйте за мной. Как говорят моряки, добро пожаловать на борт. Не знаю, чем это закончится, но могу обещать лишь одно — скучно с нами не будет, — генерал улыбнулся. Он повернул голову в сторону своего спутника. — А с господами штатскими побеседует лейтенант Горохов. Так что прошу, как говорят в таких случаях, любить и жаловать…

27 (14) ноября 1917 года, вечер.

Железнодорожная станция Киев-Товарный. Салон-вагон наркомвоенмора М. В. Фрунзе.

Полковник Бережной Вячеслав Николаевич.

Уже второй день как мы в Киеве. Порядок в бывшем стольном граде князя Владимира уже почти наведен, а вот то, что сейчас творится вокруг Киева и вообще на Украине, так это просто полный ад кромешный. Иногда я чувствую себя поваром, на плите у которого кипит сразу несколько кастрюль, и даже не знаешь — за какую хвататься в первую очередь. Просто невозможно разорваться на части, чтобы суметь оказаться везде и сразу. Но как говаривал Мольтке-старший, «нельзя быть сильным везде», а потому, сжав зубы, мы изо всех сил стараемся делать свое дело. Тем более что наша бригада становится очагом кристаллизации нового порядка, собирая к себе и красногвардейцев под командованием Пятакова-старшего, и потерявших политическую ориентацию в бурном постреволюционном море русских офицеров, которые именно в большевиках увидели тех людей, которые найдут выход из всеобщего хаоса и бардака. Это закономерно. Так было бы и в нашем прошлом, если бы не беспричинные зверства некоторых «товарищей», вроде Троцкого, Свердлова, Урицкого и Уншлихта.