К моим статьям и трактатам Михайлов всегда относился одобрительно, порой даже восторженно. Но в разговорах мы подсознательно обходили наше глубинное расхождение во взглядах на природу человека. Взгляды — и чувства — Михайлова были сродни взглядам и чувствам Жан Жака Руссо, Льва Толстого, Ганди. «Вот это доверие, что люди свободные не будут делать зло, а только в обстоятельствах, когда они к этому принуждены, — это, по-моему, является основой всякой демократии и всякого плюрализма», — писал он в статье «Мир свободы и плюрализм»[54].

Если человек не имеет в душе своей злых порывов, если он не получает никакого удовольствия от подавления ближнего своего — как вы можете убедить его, что огромная часть человечества устроена иначе? Что есть миллионы людей, которые станут совершать злодейства без всякого принуждения, а с азартом и увлечением, если их не будет удерживать страх перед осуждением и наказанием? Что безудержная свобода, доставшаяся политически незрелому народу, уже тысячи раз оборачивалась кровавым хаосом? Добрый гуманист никогда не сможет разделить такой взгляд, ибо он лишает его главной жизненной устремлённости: спасать человечество. Если человечество изначально несёт в себе бациллу зла, стоит ли его спасать?

Примечательно, что такой же культ гуманизма и демократии позднее будет проповедовать другой героический узник коммунистических тюрем — Натан Щаранский. Не может ли оказаться, что долгие часы, дни, месяцы заключения в одиночной камере только укрепляют добронравную душу в её главном убеждении: «по доброй воле мой ближний не мог бы так поступить со мной»? Хотя, с другой стороны, Достоевский именно на каторге разглядел скрытого зверя, живущего в душе человека.

Идолопоклонство перед демократией всегда было мне чуждо, и с годами я только укреплялся в этом чувстве. Михайлов-мыслитель навсегда остался для меня прежде всего автором сборника афоризмов, рождённых в титовской тюрьме: «Ненаучные мысли»[55].

«Наука и жизнь. Как, плавая по разным океанам, мы не узнаём морских глубин, так и всевозможные науки совершенно ничего не говорят о сущности жизни».

«Внутренний компас. Единственный критерий: чувство счастья или несчастья».

«Сознание бессмертия рождает веру в Бога, а не наоборот».

«Невозможно устать от жизни. Душевная усталость — от отсутствия жизни».

«Церковь редко кается, хотя она более грешна перед Богом, чем люди перед ней».

Перечитывая недавно эту книгу, я наткнулся на запись, которая подошла бы в качестве эпиграфа моему трактату «Стыдная тайна неравенства»: «Равноправие и равенство. Равноправие ведёт как раз к органическому неравенству. Равные права для глупых и умных, одарённых и неодарённых, слабых и сильных как раз и способствуют возникновению величайшего неравенства. Равенство достижимо только путём искоренения всего талантливого, одухотворённого, красивого, всего того, что выше среднего».

Нет, недаром два знаменитых затворника, Сэлинджер и Солженицын, выбрали местом своего отшельничества зелёные вермонтские горы. Есть в этих краях какая-то неброская величавость, какое-то несуетное протестантское доверие Создателю всех растущих здесь трав, берёз, мхов, колокольчиков, ромашек. И каждая наша поездка на традиционный июльский симпозиум в летней русской школе Норвичского университета была окрашена предвкушением недолгого отдыха от «жизни мышьей беготни», предчувствием встречи с чем-то талантливо небанальным.

По неизвестным причинам Норвичский университет расположен не в городе Норвич, штат Вермонт, а в часе езды от него, рядом с городком Нортфильд. Зимой университет — военное училище, украшенное старинной пушкой, танком на постаменте, флагами на мачтах. Корпуса общежития выстроены вокруг прямоугольной площади лицом друг к другу. Зимой они заполнены курсантами, летом — студентами из всех американских штатов, выбравшими это экстравагантное занятие: изучать русский язык, да ещё платить за это немалые деньги.

Жена нашего автора, Леонида Денисовича Ржевского, была среди преподавателей школы — так мы попали в первый раз на симпозиум ещё в 1983 году, и это стало традицией. Мы устраивали выставку-продажу наших книг, плюс я готовил очередной доклад на заданную организаторами тему. По представленным здесь докладам были мною впоследствии написаны статьи о Набокове и Кафке (1984), Чехове (1985), Владимире Соловьёве (1986), Пушкине (1987), Бродском (1988), Лермонтове (1989), Пастернаке (1990), Цветаевой (1991), Хлебникове и Платонове (1993), Державине (1994), Грибоедове (1995), Зощенко (1996). Сборники докладов, представленных на симпозиуме, потом печатались под маркой «Русская школа Норвичского университета», что рассматривалось как дополнительная реклама школе, поднимало в какой-то мере её престиж.

Почему многие предпочитали ездить на эти скромные литературные бдения, а не на большие конференции американских славистов? Наверное, потому, что на больших конференциях постепенно — буквально на моих глазах — исчезал самый волнующий элемент: дискуссия. Докладчики один за другим зачитывали подготовленную статью, потом заранее назначенный участник семинара давал десятиминутный анализ их — и всё. В полуторачасовом регламенте едва оставалось пять минут на вопросы слушателей. Причём докладчик мог срезать смельчака репликой: «Это ещё вопрос или уже комментарий?»

Не то на симпозиумах в Норвиче. Там дискуссии цвели пышным цветом и порой оказывались интереснее самого доклада. Особенно оживилась атмосфера, когда руководить симпозиумом пригласили ЕФИМА ГРИГОРЬЕВИЧА ЭТКИНДА. К тому моменту он уже был признанной звездой в мировой славистике. Профессор, лекции которого слушали тысячи студентов и аспирантов в России, Франции, Германии, Америке. Редактор, подготовивший и выпустивший в свет десятки томов стихов, статей, переводов. Переводчик, знакомивший русского читателя с творчеством многих европейских поэтов и писателей. Автор множества книг, критических статей, научных докладов, мемуаров. Ветеран Второй мировой войны, активный участник диссидентского движения.

Открыть новый литературный талант — большая удача для каждого литературоведа. Но выделить и, невзирая на опасность, с первых шагов поддерживать и защищать двух авторов, которым в будущем было суждено получить Нобелевскую премию по литературе — Солженицына и Бродского, — это рекорд, который побить невозможно.

Все, кто участвовал в норвичских симпозиумах, навсегда запомнили дружелюбное обаяние Эткинда, невероятную эрудицию в самых разных областях истории культуры, умение выбирать тему и участников для научных дискуссий. Но не дай Бог, если кто-то из приглашённых пытался прочесть доклад, сделанный наспех, с приблизительными посылками и скороспелыми выводами. Вежливо и безжалостно мог профессор Эткинд перечислить все огрехи работы, иронично прокомментировать ляпсусы, выставить убийственный «неуд».