в собственном доме, когда муж был в отъезде. Она вызвала полицейских, но те сказали, что доказательств нет и что ей еще повезло – могло быть и хуже. После этого Мэри не доверяла уже не только полиции, а вообще никому.

Еще через сорок шесть лет, когда Мэри ударила врача в челюсть, первой мыслью Питера было: “Это точно болезнь Альцгеймера!” – но уже в машине он подумал: “А может, все‐таки нет?” Ни Питер, ни его отец не могли полностью исключить, что реакция Мэри была спровоцирована полученной в прошлом травмой. Симптомы деменции часто почти неотличимы от симптомов посттравматического стрессового расстройства; в обоих случаях больные склонны неправильно интерпретировать невербальные сигналы и видеть угрозу там, где угрозы нет. Вообще многие болезни и фобии, приобретенные человеком в прошлом, бывают похожими на деменцию, скрывают или, наоборот, усиливают ее симптомы, что часто затрудняет своевременную постановку диагноза.

Зная о психологической травме Мэри, Питер с отцом не спешили верить тому, что говорили врачи. Обычно они старались не заострять внимание на “странностях” в поведении Мэри: если она неадекватно реагировала, сразу меняли тему разговора или переводили все в шутку – в общем, как образно выразился Питер, “смазывали мамины петли, чтоб не скрипели”. Всякий раз, когда у Мэри беспричинно портилось настроение и она становилась мрачнее тучи, Питер с отцом “смазывали петли”, трагически декламируя фразу, которая гарантированно вызывала у нее смех: “Гроза пришла на землю кельтов…” Смех Мэри их успокаивал: не может быть, чтобы у человека, способного подтрунивать над собой, была болезнь Альцгеймера. Хотя присущий им с отцом такт и умение уклоняться от прямых столкновений Питер ставил себе в заслугу, он понимал и недостатки такого подхода.

– Мы отлично ладили, – сказал мне Питер. И добавил задумчиво: – Но деменцию так не распознаешь.

– В каком смысле? – спросила я.

– Ну, как сказать… Когда мама жаловалась, что у нее сдает память, мы с отцом наперебой ее убеждали: “Да брось ты! Мы тоже не молодеем, забываем все подряд”.

И добавил после короткой паузы:

– Смешно. Когда кого‐нибудь утешаешь, повторяя одно и то же раз по сто в день, получается очень убедительно. Сам начинаешь верить.

В минуты покоя лицо Питера было красивым и исполненным достоинства, но стоило приглядеться, как на нем отчетливо проступала накопившаяся за десятилетия усталость. Питер ухаживал за родителями много лет: сперва заболел отец, потом – мать. У него были остро очерченные скулы, впалые щеки, седые волосы и вдумчивые серые глаза. Такие лица приковывают к себе внимание, и я не удивилась, узнав, что в молодости он играл в профессиональных малобюджетных спектаклях, снимался в рекламе и озвучивал мультфильмы, пока жизнь не заставила его полностью переключиться на уход за родителями. Голос у него был глубокий и выразительный, и едва он начинал говорить, часто сбиваясь и перепрыгивая с одной мысли на другую, как лицо становилось подвижным и словно бы гуттаперчевым. Заядлый театрал, книгочей и киноман, в разговоре Питер грешил избыточным количеством аллюзий к фильмам, книгам или спектаклям, за что постоянно извинялся. Но мне нравилось, когда он увлекался и без умолку говорил, и не в последнюю очередь потому, что в отличие от всех остальных людей я понимала: ему жизненно необходимо общение.

– Гены, – виновато пояснил он, как бы оправдываясь за свою словоохотливость.

Безупречное чувство слова позволило Мэри сделать блестящую карьеру. Она стала первой по‐настоящему успешной женщиной в рекламной индустрии, к своей известности относилась с иронией. Любила повторять, что по‐прежнему чувствует себя девчонкой, у которой в голове ветер, тысяча разных идей и шпионские романы. Питер уверял, что, и заболев, мать оставалась такой же. Как и раньше, оказывалась центром притяжения в любой компании и могла поддержать разговор на любую тему. Питер видел, что мать многое забывает, замечал ее странное поведение и перепады настроения, но все равно до конца не верил, что мать больна.

После смерти мужа состояние Мэри ухудшилось. Ей стало казаться, что все вокруг ставят под сомнение ее компетентность и посягают на ее независимость. Чем больше она нуждалась в помощи, тем настойчивее ее отвергала. Питеру приходилось ухаживать за ней незаметно, как бы исподтишка, чтобы не лишать ее ощущения самостоятельности. Хуже всего дело обстояло с мытьем. Постепенно Мэри перестала пользоваться душем, у нее возникли опрелости под грудью, и началось воспаление мочевыводящих путей. Дело кончилось психозом и частыми госпитализациями. Если все‐таки удавалось загнать ее под душ, она лишь споласкивалась и могла забыть воспользоваться мылом. Питеру пришлось подключиться.

– Тут как ни старайся быть деликатным, – смущенно признался Питер, – но, чтобы ее нормально вымыть, приходилось дотрагиваться до таких мест, до которых… как бы это сказать… дотрагиваешься только в моменты интимной близости с женщиной.

– Не представляю, как вы с этим справлялись, – сказала я.

– С трудом, причем для нас обоих. Но я старался абстрагироваться. Повторял, как мантру: “Это всего лишь плоть. Все мы состоим из плоти. Я просто делаю свое дело”.

Мантра была особенно кстати, когда плоть начинала вопить: “Убери руки, сукин ты сын! Ты что там делаешь? Убери руки или я вызову полицию!”

Питер физически страдал от того, что его мать – блестящая, яркая, независимая женщина – была теперь так беспомощна. Ему казалось, что он лишает ее права распоряжаться своим телом, а в ее воплях ему слышалась не просто ярость, а отголосок давнего ужаса, испытанного ею, когда люди, которым она доверяла, надругались над ней. Теперь таким человеком был в ее глазах Питер.

– Вы не думали кого‐нибудь нанять? – спросила я. – Профессиональную сиделку?

Его буквально передернуло от вопроса.

– Пробовал. Чуть не кончилось катастрофой. Вспоминать страшно.

В тот первый и последний раз, когда сиделка хотела помочь матери раздеться, Мэри пришла в такое бешенство, что чуть не покалечила бедную женщину. Питер думал, что придется вызывать скорую, но не матери, а сиделке.

– Наверное, я мог бы еще раз попробовать, – неуверенно сказал Питер, – но не решился. Как вспомню мамино перекошенное от злобы лицо, жить не хочется.

Я кивнула. Многие родственники по той или иной причине избегают обращаться за профессиональной помощью, но я заподозрила, что Питера остановила не столько боязнь снова разозлить Мэри, сколько страх снова ее травмировать. Он слишком ярко представлял, что она пережила во время двух изнасилований, и не мог допустить, чтобы мать оказалась в ситуации, которую могла бы расценить как угрозу.

К сожалению, когда имеешь дело с болезнью Альцгеймера, как ни поступи, всегда остаешься с ощущением, что совершаешь предательство. Не желая причинять матери боль, Питер отказался