VIVAT PERPETUA[32]

— Так мы говорим в Венеции, — прошептал он, поглаживая дерево.

Прошло три дня, пока дороги очистились от снега и грязи и они смогли нанять желтый, сверкающий экипаж, подъехавший к усадьбе с постоялого двора. На обоих бортах его красовались названия дюжины английских торговых городов и фигура с крылатыми ногами — Гермес, указывавший путь к дальнейшей цели. Бочка не проходила в дверь экипажа, и ее устроили в корзине на запятках, придавив остальным багажом. Осмотревшись и снова заплакав, женщины уселись в карету. Шарпийон настояла, чтобы Жарба отправился вместе с ними. «Он — единственный разумный человек», — пояснила она.

Сразу после смерти бабушки дамы начали глядеть на Казанову с нескрываемой враждебностью, мысленно обвиняя его во всех грехах, и он решил не возражать. Шевалье стоял под буком и махал им вслед. На его глазах экипаж с драгоценным грузом закачался, будто пьяный, между заснеженными изгородями. Они скрылись из вида, но потом Казанова снова заметил их в миле от усадьбы ползущими по холму на другой стороне селения. Карета поднялась на холм, немного помедлила, пока кучер проверял тормоза, и опять исчезла из поля зрения, хотя шевалье по-прежнему не отрывал глаз от узкой прорези дневного света, где они только что стояли.

Он вздохнул и вернулся домой. Тяжело ступая, поднялся по лестнице и улегся на кровать Шарпийон. Ее запах еще не выветрился. Духи были недорогими, но, поглощенный своим одиночеством, он вдыхал их, как эфир жизни. Потом Казанова принялся пересчитывать курсы разных валют — франки к гульденам, гульдены к кронам, кроны к драхмам и драхмы к шиллингам, надеясь поскорее уснуть. Но это ему не удавалось. Он передвинул голову на подушке и почувствовал, как что-то уперлось ему в затылок. Протянул руку и вытащил книгу — роман, который видел в Лондоне, сидя в ее комнате на Денмарк-стрит. Начал его читать — какая-то французская дребедень, однако история, изложенная скверным языком, со своими нелепыми идеями, отчего-то очаровала шевалье. Он листал страницы и был благодарен судьбе, что нашел такой прекрасный способ отвлечься. Когда Казанова дочитал до конца пятую главу, где молодой герой только что обнаружил другого поклонника своей возлюбленной, прятавшегося в шкафу, на лицо ему упала заложенная между страницами красная роза. Она увяла, засохла и походила на свою бледную тень. У розы не было шипов, лишь крохотные темные раны, и шевалье вспомнил, как он срезал эти шипы и подарил цветок девушке при их первой — нет, второй, встрече. Казанова прикоснулся губами к лепесткам, встал с кровати, сбежал вниз по лестнице, распахнул дверь и помчался по саду, расплескав по дороге брызги грязи.

— Мари! — закричал он, и эхо его голоса разнеслось по равнине. — Мари! Мари!

«Мой дорогой Джонсон, — признался он в письме, сидя ночью в своем кабинете и мучаясь от бессонницы и усталости. — Возможно, сначала я напишу одну короткую повесть. Историю или быль о человеке, живущем в глухом селении. Он пытается придать своей жизни смысл, делает все, что в его силах, но у него ничего не получается. Одна его катастрофа сменяется другой, словно у слепого на пожаре…»

Он поднес свечу к окну. Неужели он думает, что в ответ вспыхнет пламя другой свечи и откуда-то в этом синем, сочащемся влагой мире на него посмотрят другие глаза?.. Кто знает… Шевалье приблизился к оконному стеклу.

Шевалье де Сейнгальт пробирался сквозь толпу на рынке. Его плащ по колено из набивного китайского шелка был расшит драконами и сверкал под лондонским моросящим дождем. Что-то в этом рынке с его переходами, внутренними двориками, пролетами старых каменных лестниц, выкриками носильщиков, мальчишками, пробегавшими с длинными сетями, и, конечно, в самих птицах — их щебете, карканье, пронзительном свисте и пении — напоминало ему Фес. Некогда он грелся там на простынях с девушкой и ее братом-близнецом. По комнате над лавкой ее отца летали стаи мух, а из-за резных ставен с арабесками света, ложившимися на белые, чистые стены, доносились звуки сука.

— Мы должны отыскать смышленую птицу, — сказал он, повернувшись к Жарбе и очнувшись от грустных, но приятных дневных грез. — Способную запомнить несколько ласковых слов, которым я ее научу.

Среди торговцев преобладали старые моряки — одноглазые или с крюками вместо рук, с татуированными лицами, продетыми в нос костями или подпиленными зубами. Они расхаживали босиком и держали клетки с птицами — майна и какаду, канарейками и щеглами. На цепи прогуливалась пара пеликанов, а в углу внутреннего дворика за спиной у своего жевавшего табак одноногого хозяина дрожал фламинго и тоже балансировал на одной ноге.

Через час они приобрели молодого попугая, красивую птицу с плюмажем серых и красных перьев. Казанова остановил на нем свой выбор, уловив в глазах попугая тоску по дому. Возможно, тот вспоминал Мадагаскар или полеты над водами Лимпопо. Они привезли птицу на Пэлл-Мэлл и усадили в клетку, стоявшую на обеденном столе. Миссис Фивер ворковала с ним, стоя у разукрашенных стоек, кормила его крошками трюфелей и остатками поленты, а птица в это время покрывала пол клетки струями жидкого помета и вертела из стороны в сторону своей шустрой головой, нервничая от перемены обстановки.

Когда шевалье лениво бродил по маленькой библиотеке и размышлял, каким стихам, каким рифмованным строкам следует научить попугая, чтобы он их навсегда запомнил, к нему явился лорд Пемброк. Птица восхитила молодого лорда. Он согласился, что подарок позабавит и Шарпийон.

— Итак, Сейнгальт, вам не удалось овладеть ею в усадьбе?

— Поместья, милорд, лучше оставить живописцам.

— Должен предупредить вас, Сейнгальт. Над вами многие смеются. Несколько джентльменов держат пари на солидную сумму. А один, не стану его вам называть, даже предложил тысячу гиней. Он уверен, что Шарпийон так и не пустит вас в свою постель.

— Этот джентльмен уже лишился своих денег. Я был в постели у Шарпийон, могу привести свидетелей, и они это докажут.

— Нет, мой дорогой шевалье. Игра идет по точным правилам. Очень точным. Вы должны были проникнуть не только в постель девушки, но и в ее…

— А вот здесь, милорд, можно судить по-разному. Что, если я солгу?

— А вы солжете?

— Конечно, нет. Но что, если мне все удастся, а солжет она? Трудно ожидать, чтобы женщина стала во всеуслышанье разглашать собственную покладистость.

Лорд Пемброк прошелся перед камином, посмотрел в зеркало, нежно погладил чисто выбритую щеку — чересчур нежно, на взгляд Казановы, — и сухо усмехнулся.

— Вы действительно полагаете, что весь мир не узнает об этом, Сейнгальт, как только вы вновь натянете бриджи?

— По-вашему, я должен заниматься с ней любовью на людях, видя сотни взирающих на нас глаз?

— Тайные свидания — это роскошь бедняков, — заметил лорд Пемброк.