он читал в эти месяцы, как раз и был выразителем радикального индивидуализма веры, который так его привлекал. Из Цюрау Кафка пишет Броду по поводу чтения Кьеркегора: «Впрочем, религиозное отношение стремится к открытости, но она в этом мире невозможна, поэтому устремленный человек должен сопротивляться миру, чтобы спасти в себе божественное, или, что то же самое, божественное восстанавливает его против мира во имя собственного спасения. Это значит, что мир должен подвергнуться насилию»[273].

В «Страхе и трепете» Кьеркегор избрал Авраама примером человека, который в своей героической вере совершает над миром насилие. Авраам – одиночка, который с беспримерной радикальностью готов опрокинуть весь установленный порядок и принести в жертву собственного сына. Лишь потому, что так повелел бог. Но тогда бог становится только его богом, и бог этот «восстанавливает его против мира». Не может ли быть так, что это нелепый самообман, кощунственное самовозвеличивание, или же, напротив, мы видим здесь пример веры, которая оказывается выше любого разума? Этот вопрос ставит Кьеркегор, но отныне и Кафка не может выкинуть из головы образ Авраама.

Несколько лет спустя Кафка развил тему Авраама в письме Роберту Клопштоку – человеку, с которым у него завязалась дружба в последние годы жизни. Он пишет, что самое удивительное все-таки не в религиозно укорененной готовности принести жертву; гораздо удивительнее та уверенность, с которой Авраам, не испытывая ни малейшего сомнения, почувствовал себя избранным в момент этого, очевидно, лишь ему адресованного веления Господа. Кафка представляет себе другого Авраама, который, быть может, отмечен роковым сходством с ним самим и который не способен поверить, будто веление относится именно к нему, и боится, что «мир будет смеяться до упаду», завидев, как он уезжает восвояси со своим сыном. Авраам, который ошибся и которого вовсе не имели в виду. «Это похоже на то, как в конце учебного года во время торжественного вручения премии лучшему ученику в повисшей тишине ожидания самый худший ученик, ослышавшись, вылезает со своей дальней грязной скамьи и весь класс катится со смеху»[274].

Вот в чем состоит риск радикально-индивидуалистической веры: человек со своей верой может остаться один, вплоть до преступления или издевательства. В письме Клопштоку Кафка сближает фигуру Авраама с Дон Кихотом – рыцарем веры печального образа, прозванным так из-за того, что в своем романтическом заблуждении он всего-то неверно понял пару вещей. Разница в том, что Дон Кихот борется с ветряными мельницами, а Авраам готов зарезать своего сына. Значит, одиночество в вере может породить изверга.

Но что, если религия и вера – не важно, в коллективном или индивидуальном смысле, – вообще утрачивают силу, становятся чем-то пустым? Эту полную сомнений и меланхолическую мысль Кафка изображает в трагикомической притче:

Перед вами поставлен выбор: стать королями или посланниками королей. Все, как дети, захотели бы стать посланниками. Поэтому посланников больше, и они бегают по свету и кричат друг другу послания, которые утратили всякий смысл, потому что королей не осталось. Они бы охотно положили конец своим несчастным жизням, но они не решаются из-за того, что дали присягу.

Эта притча – вариация на другую, уже упомянутую притчу об «императорском послании», которому не суждено дойти до адресата, потому что оно затерялось во времени, пространстве и людской массе. А здесь проворные посыльные бегают по дорогам, но никакого послания они не приносят. И при этом курьерское служение не упраздняется из-за приверженности делу, которая любопытно названа «присягой». Однако инстанция, которой присягали на службу, уже не существует. Центр пуст.

Но в самом ли деле он пуст? Можно ли считать трансценденцию всего лишь иллюзией? Кафка вновь хватается за идею нерушимости. «Верить – значит освободить нерушимое в себе, или, вернее, освободить себя, или, вернее, быть нерушимым, или, вернее, быть»[275].

Но тогда что такое бытие? Кафка обращается к значению слов: «Слово “быть” (sein) в немецком языке означает одновременно “существовать” (Dasein) и “принадлежать ему” (Ihm-gehören)»[276].

Кафка замечает, что за этими размышлениями – не только на тему религии – стоит желание найти опору и ориентир. Быть может, раздумывает он, это нарочитое стремление к полной уверенности вообще ложно. Быть может, человеку следует стремиться к гораздо более радикальному освобождению: «Дух лишь тогда делается свободным, когда он перестает быть опорой»[277].

Иногда заметки выражают энергичный волевой импульс. Примером этому может служить заметка о свободном духе. В ней он побуждает себя преодолеть тревожное и навязчивое стремление оправдаться, самообвинения и самоуничижения, которые в такие моменты кажутся ему негативным следствием трусливого желания найти опору. Стоит человеку отказаться от самой опоры, как литании самобичевания утратят предмет. Поскольку чувство вины и самокритика, как правило, появляются как раз с оглядкой на размах притязаний, дающих мнимую опору. Они охватывают собою то, что у него называется «миром», например, когда он пишет: «В борьбе между тобой и миром будь секундантом мира»[278].

Напротив, свободным духом был бы тот, кто не боится «мира» как инстанции, перед которой он испытывает страх унижения, и кто поэтому готов к тому, что Кафка называет «соблазном мира»[279].

Здесь обольщающая сила мира не отвергается в страхе. Вероятно, это связано с тем, что после кровотечения эти заметки помогли ему вновь почувствовать особую власть, даруемую писательством, что прямо-таки бросается в глаза в последней заметке сборника: «Тебе не надо выходить из дому. Оставайся за своим столом и слушай. Даже не слушай, только жди. Даже не жди, просто молчи и будь в одиночестве. Вселенная сама начнет напрашиваться на разоблачение, она не может иначе, она будет упоенно корчиться перед тобой»[280].

В самом конце этого сборника – после размышлений о боге и мире, о бытии и сознании, самопознании и самонаблюдении, о нерушимом в человеке – речь вновь заходит о писательстве, о том моменте, когда мир «упоенно корчится» перед автором, который не только хочет выразить его в слове, но и, к своему большому удивлению, способен это сделать.

Но за несколько месяцев, проведенных в Цюрау, весь мир обрушился, пускай и не в непосредственной близости от него. Там он ведет замкнутую деревенскую жизнь, «свободную в духовном смысле, почти не затронутую окружающим и прежним миром»[281]. Однако, если бросить взгляд чуть дальше, станут заметны происходящие вокруг драматические перемены, поначалу почти не оставлявшие следов в заметках. В декабре 1917 года он делает запись о «перемирии с Россией» и сразу вслед за этим: «Мессия придет в тот момент, когда он будет уже