Это из списка расходов, переданного Софьей Андреевной своему мужу.

Лев Николаевич ей ответил: «Не могу я, душенька, не сердись, – приписывать этим денежным расчетам какую бы то ни было важность».

Ася!

Я привела тебе эту домашнюю переписку на случай, если мои денежные счеты с Ильей показались тебе слишком противными и сильно уронили его в твоих глазах. Видишь, все счастливые семьи счастливы одинаково.

Кстати, мне очень жаль Софью Андреевну. Я имею в виду не столько сложности ее семейной жизни, сколько «Крейцерову сонату», которую она приняла крайне болезненно.

З.

Зина!

Ты что, дурочка? При чем здесь Толстой?

Странно, что ты при твоем характере до сих пор не выцарапала ему глаза или не дала ему сковородкой. Не Толстому, а Илье.

Нет, правда, как ты обходишься без сковородки?

Ася.

Ася!

Я открою тебе мой самый главный секрет – как я обхожусь без сковородки.

Зачем страстно ссориться, если нельзя страстно помириться? Мне кажется, люди могут позволить себе самую жуткую ссору, если между ними есть страсть, а у нас – никакой страсти, но больше близости и много иронии.

Это действительно «страшный секрет», ведь что-то самое простое, самое маленькое про себя труднее открыть, чем настоящие прегрешения.

Мой секрет в том, что я чувствую себя уродливым исключением из общей жизни. Всю юность ложиться в постель с мужчиной, как будто это неприятная обязанность, всегда не хотеть секса и бояться забеременеть, потом, став старше, ложиться в постель, как будто это медицинская процедура, – с целью забеременеть, потом краткий миг нежности, – и все, все! Больше ничего в моей женской жизни не было.

А может быть, у всех так? Нет, конечно нет. Иначе – бедные все!

Зина.

P. S.

Ася, знаешь, что мне еще кажется? Что в вашей с Ильей вечной страсти слишком много страсти.

Здравствуй, Ася!

После предательства Ильи, после его статьи о папе я с ним так больше и не спала. Сначала не могла, а потом уже хотела, но не могла. У нас так долго ничего не было, что мы как будто забыли – как это, и нам уже было никак не начать. Неловко – с чего бы вдруг заниматься этим, как будто начать сексуальные действия с родственником.

Мы бы развелись, если бы ты не приехала, потому что все-таки брак без этого – как? Мы бы, конечно, развелись, если бы у вас с Ильей не началось бы все снова. Вы с Ильей не виделись почти восемь лет – с той встречи, когда я подарила тебе его на день рождения.

И у вас ничего не началось снова, но… Мы бы развелись, если бы ты не приехала и у вас не началось все снова. Вот такой парадокс.

…Зина с Ильей развелись бы, если бы не приехала Ася.

Ася приехала – бедная, как бездомный щеночек, беременная.

Илья поинтересовался у Зины, «имеется ли отец беременности», и, поняв, что ответа не будет, сказал Асе: «Буду счастлив, принцесса, если вы сколь угодно долго станете считать мой дом своим домом».

На Зинин вопрос: «Кто отец?» был Асин смешливый ответ: «Ха-ха» и серьезный ответ: «Неудачный роман».

Ася приехала беременная, а жить ей негде.

Зина бросилась «помогать» – ты у нас, и с ребенком будешь у нас, сколько нужно! Никакой доблести, благородства в этом не было – все, что человек делает, он делает для себя. Ася – это было невыносимое счастье, Зина была невыносимо счастлива.

Почти восемь лет не виделись, им уже под тридцать, – все уже по-настоящему взрослые, а не по-игрушечному.

О смерти Асиного отца они никогда не говорили, слишком страшная была история, и что там было – неизвестно. Девочка с зайчиком и девочка с белочкой остались без своих знаменитых отцов. О Зинином отце они говорили, – как плохо Зине без папы, а об Асином никогда, слишком жалко кривилось у Аси лицо.

Версии причины пожара знаменитой в художественной среде квартиры на Некрасова колебались от самых радикальных – «дело рук органов», «политическая акция», до простейших житейских – «слишком много народа собиралось, пьяное курение, сигарету не погасили, вот и сгорело все к чертовой матери»… Была и самая бытовая, техническая, версия – «ночью взорвался довоенного производства водогрей», – странно, что раньше не взорвался, его уже лет двадцать назад нужно было заменить…

Удивительно, как-то даже символично, что это именно сейчас произошло. Все советское время, когда там собирались толпы, пили-курили, довоенный водогрей работал, и пожара никакого не было, а в новое, демократическое время «слишком много народа», и вдруг пожар от непотушенной сигареты?! «Изменилась жизнь, и квартира эта стала не нужна, вот и произошло самовозгорание» – к этому клонилась версия Ильи, метафизическая.

Изменилась жизнь, кое-что осталось в прошлом. Питерский поп-арт – граненый стакан и пудреница арт нуар, банка из-под кильки пряного посола и сорти-дебаль – оказался немодным, а Асин отец, в прежней жизни знаменитый, оказался неповоротливым динозавром посреди новых, эволюционно оправданных видов. Молодые художники ездили в Европу, на новое русское искусство была мода, – выставки, все продавалось, главное, было найти свое место, где именно твое выставляется и продается.

Старая художественная жизнь закончилась, в новую Асин отец как-то не вписался.

Как ни странно, именно к нему, несоветскому, неформальному, можно было отнести слова, которые сам он воспринимал только как шутку, – «у советских собственная гордость». Оказалось, у него есть «собственная гордость». Ездить по свету, искать покровителей, связей он не хотел, а европейские дилеры больше не шныряли по питерским квартирным выставкам. Знаменитая история его молодости – как легенда американского поп-арта Энди Уорхол посвятил картину замечательному русскому художнику, уже никого не волновала.

На месте «Сайгона», любимого пристанища Асиного отца и его друзей, теперь был магазин итальянской сантехники. В витрине, за которой друзья раньше пили маленький двойной, сиял унитаз. Итальянский унитазище. «Сайгон» закончился, на дворе цвело другое столетие.

Как «Сайгон», Асин отец принадлежал другой эпохе, и его прежде знаменитая квартира, сыграв свою роль приюта неформальных художников, квартирных выставок, места счастья, дружбы, единства, стала не нужна. И вслед за метафизическим умиранием самоуничтожилась, исчезла, потому что была не нужна. Асин отец, представитель питерского поп-арта и времени «возьмемся за руки, друзья», сам был легендой, только пока никому еще не нужной. Прежде чем стать легендой, прежде чем снова воскреснуть, нужно умереть, вот он и умер. Такова была поэтически-метафизическая версия Ильи.

Но Асе он ничего не говорил, Ася и без того была жалкая. Такая же красивая, несмотря на пятимесячную беременность, еще красивее, – детская пухлость и наивность из глаз ушла, но жалкая.