— Значит, вы решили написать статью о нашем Бенвенуто? — спросил Риччи в той панибратской манере, с какой флорентийцы относились ко всем своим легендарным мастерам.

Он придвинул к Дэвиду манускрипт и с гордостью осмотрел кабинку, в которой они сидели.

— В «Лоренциане» тоже имеются хорошие документы, — ухмыльнувшись, добавил профессор. — И доктор Валетта неплохо справляется со своей работой. Но у них там церковная лавочка, а мы сродни музею!

Дэвид понял, что наблюдает межведомственное соперничество.

— Там правят бал предрассудки! А у нас в Академии торжествует разум.

Дэвид улыбнулся.

— На самом деле я не пишу статью о Челлини, — признался он. — Мне нужно найти доказательство того, что им был сделан некий предмет. Медальон, на лицевой стороне которого изображена Медуза.

Синьор Риччи почесал седую щетину на подбородке и задумчиво сказал:

— Я никогда не слышал о таком медальоне. Он делал голову Медузы, но только один раз. Для статуи Персея. — Профессор покачал головой. — Мне кажется, вы ошибаетесь, мой друг.

Это было последнее, что хотел услышать Дэвид. Если медальона никогда не существовало, он не сможет заставить миссис Ван Оуэн выполнить обещание. Он не сможет заявить претензии на деньги — тем более что она не предлагала утешительный приз. И, что самое главное, эта женщина откажется от своей клятвы… и не будет спасать жизнь Сары. Нет, Дэвид не мог выпустить ту тонкую соломинку, за которую цеплялся. У него не оставалось выбора.

Когда синьор Риччи пожелал ему удачи и побрел в соседний зал, Дэвид открыл Кодекс 101, S и прочитал хорошо знакомое обращение к музе: «Все люди всяческого рода, которые сделали что-либо доблестное или похожее на доблесть, должны бы, если они правдивы и честны, своею собственною рукою описать свою жизнь».[6]Внезапно он почувствовал, как мала была надежда отыскать что-то новое. Хотя манускрипты немного отличались — там одним словом, здесь двумя, — они представляли собой почти идентичные копии, которые описывали одни и те же приключения и чудесные предметы. Сопоставление текстов являлось обязательным этапом исследований. Но что делать дальше? Эта мысль не давала Дэвиду покоя.

Он аккуратно перевернул страницу, написанную черными чернилами, которые после нескольких столетий приобрели коричневый цвет. Его взгляд пробежал по абзацам, выискивая что-то новое — какой-либо намек на другой пассаж, отличавший эту копию от остальных. Проработав три дня с Оливией Леви, он теперь нуждался в собеседнике, с которым мог бы консультироваться и обсуждать возникшие идеи. Хотя научная работа обычно предполагала полное одиночество, он быстро привык к компании и обмену возникавшими мнениями. Оливия всегда была открыта для любых направлений поиска — не важно, насколько перспективных. И почти в каждом случае она улучшала предложенные им варианты. Она обладала огромными познаниями в искусствоведении, и Дэвиду не удавалось отыскать такие темы, по которым у Оливии еще не сложилось бы твердого мнения. Кроме того, она была очень разговорчивой.

И вот теперь он скучал по ее уму, эрудиции и — если говорить начистоту — по ее присутствию. Ему нравилось смотреть, как она, свернувшись калачиком и поджав колени, сидела в соседнем кресле. Поглощенная текстом книги, Оливия не замечала взгляда Дэвида, лишь однажды, поймав его, она строго спросила:

— Тебе что, больше нечем заняться?

Он так смутился, что не нашел нужных слов для ответа. Оливия засмеялась.

— Все нормально. Я так понимаю, что в твоей американской натуре очень много итальянских черт.

К тому времени они уже перешли на «ты». С каждым днем она нравилась ему все больше и больше.

Одолев половину манускрипта, Дэвид потер уставшие глаза. Внезапно он услышал шарканье тапочек и, приподняв голову, увидел профессора, державшего в руках груду старых папок с неподшитыми страницами. Они опасно раскачивались, угрожая упасть на пол. Но ему каким-то чудом удалось донести их до кабинки Дэвида. Опустив документы на стол, он ухватился рукой за спинку кресла.

— Что это? — спросил Дэвид.

Профессор Риччи перевел дыхание и с гордостью ответил:

— То, что вы никогда не найдете в «Лоренциане». Это отчеты по домашнему хозяйству Козимо де Медичи.

Дэвид не хотел обижать старика отказом от подобной помощи, но… Его заинтересовала логика профессора. Почему Риччи решил, что от этих документов будет какая-то польза? Зачем Дэвиду было знать, сколько вина, масла и пшеницы расходовал двор герцога в тот или иной месяц года?

— Здесь перечислены все заказы на художественные произведения и драгоценные украшения, — угадав его мысли, пояснил профессор. — Если Бенвенуто делал что-то для Козимо и его супруги — например, медальон с небольшим зеркалом — это будет отмечено в бухгалтерских отчетах. Медичи вели аккуратные записи всех трат и приобретений.

Прекрасная идея! Впервые за эту неделю Дэвид почувствовал прилив оптимизма. Перед ним открылся новый путь для поисков зеркала. Риччи заметил реакцию гостя, и на его морщинистом лице появилась беззубая улыбка.

— Приступайте, мой друг — сказал он, похлопав Дэвида по плечу. — И не забудьте сообщить людям, где именно вы нашли информацию, которую так долго искали.

С этими словами он величественно удалился прочь. Отложив Кодекс в сторону, Дэвид освободил на столе побольше места и начал планомерно просматривать бухгалтерские книги. Он пропускал списки купленных съестных припасов и необходимых в хозяйстве товаров, останавливаясь только на том, что имело отношение к закупкам таких материалов, как мрамор, гипс, холсты и кисти, или металлов, будь то золото, серебро, медь и бронза. Все эти списки сопровождались перечислением указанных в скобках законченных работ. Дэвид с изумлением рассматривал записи о приобретении всемирно известных шедевров Леонардо да Винчи, Андреа дель Сарто, Боттичелли и Бронзино. На одной из страниц он нашел перечень товаров, полученных из Палестрины — в том числе, статую, описанную как «каменный торс юноши», извлеченный из земли фермерским плугом. Не об этом ли торсе рассказывал Челлини в своей автобиографии? Той самой статуе, которую презрел невежественный Бандинелли и на основе которой Челлини позже сделал «Ганимеда»?

В верхнем углу каждой страницы корявым, но все же разборчивым почерком были написаны даты. Дэвид углубился в наиболее обещающие периоды, когда Челлини работал на герцога. Их переменчивые отношения часто приводили к ссорам и вынуждали мастера удаляться в Рим или ко двору французского короля. Затем он снова возвращался в родной город. Для завершения статуи Персея ему потребовалось девять долгих лет — с 1545 по 1554 год. Большую часть этого времени Челлини выпрашивал деньги и припасы у бухгалтеров герцога и даже дрался с ними, когда они расспрашивали его, почему он так долго возится с какой-то скульптурой.

Его задержки в работе иногда объяснялись капризами герцогини. Он с трудом терпел ее сумасбродство, а Элеонора Толедская вечно сердилась на мастера за его поведение, порой слишком своевольное. Но она признавала талант Челлини и постоянно надоедала ему просьбами оценить ту или иную вещицу, ожерелье или бриллиант. В своей автобиографии он описал несколько раздоров с ней из-за нити жемчуга и из-за отказа передать герцогине фигуры, предназначенные для пьедестала «Персея». Тем не менее Дэвид верил, что Челлини сделал пробный экземпляр медальона, который он позже передал Элеоноре Толедской. Мастер не стал бы продавать свою прекрасную Медузу на торговой площади. И такой художник не тратил время на создание множества копий — тем более в уменьшенных пропорциях. Как только Челлини создал волшебный амулет, он, несомненно, занялся другой работой.