увидел Панкрата Евтихьевича впервые. Снимал я, новой камерой, которую мне только что подарили, поэтому качество плохое, да ваш отец еще и дернулся — лицо размытое. Вот он, в верхнем ряду, слева.

Марат жадно схватил желтоватую карточку и расстроился. Человек в пиджаке и свитере полу-отвернулся, черты расплылись, и угадывался лишь контур волевого, будто каменного лица.

— Сидят, в центре, мои родители. К отцу пришли его бывшие студенты, отметить двадцатую годовщину некоего памятного события. В 1897 году, во время политических заморозков, на Санкт-Петербургский университет, рассадник вольнодумства, обрушились репрессии. Тогда под этим словом, разумеется, подразумевалось нечто гораздо менее кровожадное, чем впоследствии. Отец (он был профессор) потерял место и был сослан в Сибирь. Кого-то из учащихся исключили и отдали в солдаты. Справа от вашего отца адвокат Знаменский, впоследствии видный деятель Временного правительства. Потом Петр Кириллович Бердышев — он в Гражданскую оказался у Врангеля. Вот этот, с бородкой — чудесный человек, Иннокентий Иванович Бах…

Клобуков почему-то вздохнул, а Марат встрепенулся и приблизил снимок к лицу. Он, точно он! Сильно моложе, но никаких сомнений! Как поразительно всё сегодня сошлось — в жизни так не бывает, только в литературе. Или в жизни литератора.

— Я знаю этого человека! И только что, пару часов назад, вспоминал его! На Донском кладбище.

— Вы знали Иннокентия Ивановича?! — Антон Маркович, кажется, был потрясен. — Как? Откуда? Прошу вас! Это для меня очень важно!

Немного удивившись столь бурной реакции, Марат стал рассказывать.

— В пятьдесят пятом это было. Кажется, в конце октября или начале ноября. Я работал в журнале «Искра». Позвонили с коммутатора. «Марат Панкратович, просят соединить по личному делу». Шамкающий голос спрашивает: «Извините, если ошибаюсь, но вы случайно не сын Панкрата Евтихьевича Рогачова?». Отец тогда еще не был реабилитирован, его имя оставалось под запретом… Да в общем было давно забыто. Я, конечно, кинулся на проходную. Там ждал тощий, нескладный старик, очень подвижный, прижимал пальцем к переносице очки, они всё сползали. «У меня такая радость, — говорит вместо приветствия. — Один хороший человек подарил свои очки, они мне почти впору, и я снова всё вижу. Ужасно соскучился по книгам. Читаю с утра до вечера, всё подряд. Журналы — от корки до корки. Как гоголевский Петрушка, получаю удовольствие от складывания букв». Я слушаю его стрекотню, не возьму в толк, к чему всё это.

— Да-да, это Бах. Всегда был такой, — кивнул жадно слушавший Антон Маркович. — В конце октября пятьдесят пятого? Боже мой, боже мой. Прошу прощения, что перебил. Продолжайте, пожалуйста!

— «Прочитал, — говорит, — номер журнала «Искра». Там напечатана всякая чепуха, но мне это неважно». Испугался, что обидел меня, стал извиняться. Я его успокаиваю: мол да, увы, журнал у нас не очень, но при чем тут мой отец? «Там на обороте обложки имена сотрудников редакции. Я и это прочел. Вдруг вижу «Заведующий отделом художественной прозы Марат Панкратович Рогачов». Ой, думаю, неужели сын? Вот и позвонил, на всякий случай». Я решил, что он встретил отца в тюрьме, но оказалось нет. Они когда-то, еще студентами, были в одной компании. Насколько я понимаю, в той же, что на вашей фотокарточке.

— Да, да, — подтвердил Клобуков. — Только Бах был гуманитарий, а Рогачов учился на инженера. Что вам Иннокентий Иванович рассказал про себя? Понимаете, он побывал тогда, в октябре, и здесь, в этой квартире. Мне показалось, что он меня… что он меня простил. Я был очень перед ним виноват. И я так обрадовался. Но после того, первого визита Бах ни разу больше не появился. Просто бесследно исчез, и всё. Словно передумал меня прощать. Это ужасно меня мучило.

— Я объясню, почему он больше не появился. — Марат немного помолчал. — …Мы вышли из редакции в сквер. Я не хотел, чтобы кто-нибудь из коллег, проходя мимо, услышал, что я говорю с кем-то о Панкрате Рогачове. Мы сели на скамейку. Иннокентий Иванович стал вспоминать моего отца. Каким он был сильным, отважным, ни на кого не похожим. Как летом ходил с бурлаками, как дрался с полицией. Рассказчик из старика был довольно невнятный. Начнет — и сбивается. То киснет со смеху, то вдруг прослезится. Перескакивает с одного на другое. Я подумал, что нужно будет еще не раз встретиться с этим человеком, вытянуть из него как можно больше. Спрашиваю, где вы живете? Он говорит: «Пока нигде. Хочу сходить в Донской монастырь, там сторожем мой старинный знакомец, очень хороший человек. Может быть, на время приютит. Уж очень место славное, такое покойное, самое мое любимое в Москве». «А семьи у вас нет? — спрашиваю. — Жены, детей?». «Нет и не могло быть». Посмотрел на меня, глазами похлопал. «Как странно, что вы про жену. Была в моей жизни одна женщина, только одна, про которую я такое думал. Очень давно. И вдруг сегодня, когда я задремал в электричке, она мне приснилась. Впервые! Это было такое счастье! Представляете — смотрит на меня, ласково. «Ну вот, говорит, милый…» Наяву никогда меня так не называла, только по имени-отчеству. «Ну вот, говорит, милый, всё трудное позади, теперь будет только радость».

Марат закрыл глаза, увидел перед собой старое-престарое лицо, мечтательную улыбку. Услышал дребезжащий голос.

— Сидит он передо мной, трет грудь, сам улыбается и морщится, улыбается и морщится. Я спрашиваю: «Вам нехорошо?» А он бормочет, всё тише и тише: «Теперь будет только радость… Радость…» Опустил голову на грудь и затих. Я подумал — уснул, с дряхлыми старичками бывает. А он умер…

Клобуков вскрикнул, Юстина Аврельевна ахнула.

— Огромное это на меня произвело впечатление. Не только потому, что человек умер у меня на глазах, а потому что… Возникло ощущение, будто я прикоснулся к краешку какой-то огромной, очень красивой и важной истории, но о чем она, никогда уже не узнаю. Ну и связь с отцом, конечно. Только-только наметилась — и обрыв. Вот почему Бах к вам больше не пришел. Так что зря вы мучились. В кармане у него был паспорт, так я узнал фамилию. Сказал в милиции и потом в ЗАГСе, что беру похороны на себя. Нашел его знакомого, сторожа на Донском, тот помог с участком. Я всё оплатил. Теперь иногда по воскресеньям навещаю могилу… Вот, собственно, весь рассказ. Теперь ваша очередь, Антон Маркович. Про отца. Всё, что знаете. Всё, что помните.

— Сейчас… Дайте прийти в себя. — У Клобукова на глазах выступили слезы. — Вы даже себе не представляете, как много это для меня значит. Иннокентий Иванович Бах… вернее не он, а моя