— С четырех сторон стола сидели и жрали блины, а потом один уже наелся, встал и стал бриться твоей бритвой. Он никуда не мог деться, потому что он последний в окно сигал.

— А может, это тебе от страха почудился четвертый? — посмеиваясь, сомневался Павел. — Ты же пьяный был.

— Какой там, братушка, пьяный! И ты бы на моем месте протрезвел. Вон и маманя может подтвердить, она их блинцами угощала. Только нам его, братушка, непременно живьем нужно взять, я на него на бритого хочу поглядеть. Маманя, вы же должны были увидеть, куда он мог побечь.

Нижняя челюсть у Жорки совсем отваливалась, и лицо было желтое, как лимон, с пустыми глазами, как у пришельца с того света. Так оно почти и было: уже побывал он в гостях у смерти.

— Вы, маманя, должны были видеть, куда он мог скрыться, допытывался он у матери.

— Нам только одного и нужно на развод, — пояснил Павел.

Соседка видела из своего окна, как они, разговаривая, топтались по снегу между домом и сараем. Отказываясь поверить своим глазам, соседка вдруг увидела и то, как Варвара, оглянувшись по сторонам, молча указала пальцем через плечо на зияющую темную дверь сарая.

* * *

Они хотели взять этого разведчика живым и крикнули ему, чтобы он выходил из сарая, но он им не дался. У него был автомат, и он, расчетливо стреляя, не подпускал их к двери сарая, а Павел с Жоркой опасались стрелять в сарай потому, что там стояла корова. Варвара бегала вокруг сыновей и, хватая их за руки, напоминала, что там же Зорька. Разъяренный Павел один раз даже саданул мать прикладом карабина в грудь, но она все же успела ухватиться за ремень карабина и отвела выстрел в сторону.

И так продолжалось до тех пор, пока не вернулись из садов после безрезультатной погони за остальными разведчиками немецкие солдаты во главе с обером и не положили этому конец. Правда, вначале обер тоже крикнул советскому разведчику, чтобы тот сдавался, но после того, как в ответ послышалась из сарая отборная русская ругань вперемежку с немецкой и потом из двери прогремели выстрелы, обер приказал обстрелять сарай зажигательными пулями. Сухая, как порох, чакановая крыша сарая тут же и вспыхнула, как костер. Над хутором поднялся столб пламени, и вскоре из заснеженного двора Табунщиковых побежал на улицу веселый ручей.

Расстреливая последние патроны, разведчик выбежал из сарая, еще надеясь, должно быть, прорваться к садам, и не сумел. Павел в упор сразил его выстрелом из карабина, а Жорка, уже после того как разведчик упал, еще долго стрелял в него, мертвого, из пистолета и топтал его ногами в серых шерстяных носках, стараясь наступить на его лицо, аккуратно, тщательно побритое перед смертью…

Но корову Варваре все же удалось вывести из огня. Вырвавшись из рук сыновей, Варвара нырнула в сарай, прямо в бушующее темное пламя, и вывела корову за налыгач как раз перед тем, как рухнула кровля. Тут же сыновья повалили Варвару и стали катать ее по снегу, гася на ней одежду, а немецкие солдаты во главе с обером смотрели на эту картину и, взявшись за бока, хохотали так, что им вторило эхо в зимнем лесу за Доном.

Через полчаса все они сидели за столом в доме, и Варвара угощала их горячими блинами прямо со сковороды, так же, как она угощала до этого русских разведчиков.

* * *

Советские войска, окружив и оставив у себя в тылу 6-ю армию Паулюса, вышли к Дону и наступали по обоим его берегам вниз к Ростову. Хутор Вербный брали с Задонья, с низменной стороны. Перед наступлением личному составу выдали новенькие желтоватые полушубки, и, когда атакующие цепи залегли под пулеметным немецким огнем на голубовато-белом снежном займище, жителям правобережных хуторов и станиц представлялось, что это вдруг желтые тюльпаны зацвели на задонском лугу в феврале.

Несмотря на жестокий пулеметный огонь с правобережных бугров, с ходу стали форсировать Дон. Впереди всех бежал через Дон по льду рослый лейтенант в белом маскировочном халате сверху полушубка, тот самый командир разведки, которому за три дня до этого едва удалось уйти из Вербного от смерти. На серую армейскую ушанку лейтенант нахлобучил белый капюшон, однако на чистой белизне молодого февральского снега маскировочный халат все равно выглядел грязным пятном, и, вероятно, только тем, что немецкие пулеметчики нервничали, можно было объяснить, что им так и не удалось скосить лейтенанта, хотя он почти совсем не остерегался. Перебегая через Дон, он всего лишь один раз и прилег на бок и еще раз припал на колено, обстреливая беглым огнем из ручного пулемета хутор, а то все время бежал в полный рост, изредка оглядываясь и махая рукой бойцам, которые бежали следом. Они далеко отстали от него и потому, что не хотели по-глупому, по безрассудству умирать на этой неласковой ледяной постели, и потому, что вообще не смогли бы угнаться за своим громадного роста командиром, за его размашистыми шагами. Что ни шаг, то сажень. Казалось, он прыжками несется через Дон.

Лейтенант спешил поскорее ворваться в хутор, потому что у него где-то еще оставалась надежда… Своими глазами он видел, что круглолицего, как подсолнух, Семена Гончарова настигла в садах пуля, и, таким образом, из группы разведчиков теперь оставался одни брат, братушка Алексей, о судьбе которого ничего не известно. То ли схватили его немцы, то ли успел он уйти от них каким другим путем и теперь где-нибудь затаился, пережидает. Сколько раз бывало уже во время наступления в других местах, что жители припрятывали попавших в беду разведчиков, и те опять встречались со своими товарищами и, выпив с ними по этому случаю трофейного шнапса, продолжали воевать дальше. Если так удавалось уходить от смерти другим разведчикам, то почему же теперь не должно повезти его братушке Алеше? Чем он хуже других? Если с ним что случилось, то что будет, что только будет с их матерью, старой учительницей, которая теперь ждет их обоих, прислушиваясь к орудийному гулу, в оккупированном немцами Азове!

Не таясь, во весь рост лейтенант несся через Дон, махал рукой своим бойцам, и ни одна пуля так и не приласкалась к нему на всем пути. Первым он ворвался в хутор, изредка припадая на колено, чтобы послать из ручного пулемета очередь вдогонку убегавшим вверх по склону в степь серо-зеленым шинелям.

Но тут на окраине хутора, на стыке его с колхозными виноградными садами, ему показали свежий холм земли, и он сразу все понял… Братья Табунщиковы, выволочив его братушку, уже мертвого, со двора в зимние сады, так изрубили его там полицейскими шашками и втолкли в землю, что потом нечего было хоронить. Люди сгребли в кучку то, что осталось от него на окровавленном снегу, обложили комьями мерзлой земли, а сверху присыпали снегом и облили водой из родникового колодца в садах. Могила, обледенев, как будто оделась кольчугой.

Теперь не одни только женщины плакали, глядя, как могучего телосложения лейтенант, обхватив руками голову, молча качался у могилы, проклиная и себя за гибель брата, и врагов за их неслыханную жестокость, и больше всего ту, на которой, как об этом уже узнали разведчики от местных жителей, лежала главная вина, что он потерял брата. От бойцов же разведроты хуторские жители узнали, что это у лейтенанта был единственный брат и что с первых дней войны они неразлучно были на фронте. И вот теперь, обхватив непокрытую голову руками, лейтенант беззвучно качался над его обледенелой могилой, голубовато сверкающей под февральским солнцем.