На шее носили ожерелья из крупных жемчужин, часто излучавших дивное серебристое мерцание. То, что пальцы были унизаны бриллиантами, разумеется само собой. Что ж, можно сказать, что подчас всей этой красоты и добра было многовато. Порой из-под сверкающих, искусно обработанных драгоценных камней пальцев вообще не было видно.

Возможно, эта роскошь, эта выставка драгоценностей, жемчугов и ювелирных изделий вызовет удивление, а еврейская женщина того времени покажется лишенной вкуса, тщеславной и невыносимо разряженной. Конечно, она любила наряжаться и украшать себя. Но перегруженность ее наряда в определенной мере объяснялась деловыми причинами. Поскольку неопределенность положения, постоянно гнетущее чувство беззащитности и ненадежность правовых отношений почти исключали владение недвижимостью, то большая часть движимого капитала вкладывалась в легко транспортируемые ценности. По богатству украшений, которые носила жена, судили о кредитоспособности мужа.

Главные календарные праздники и свадьбы давали повод выставить богатство напоказ. Полюбоваться на всю эту роскошь можно было на тридцать третий день времени сфире между Песахом и Швуэсом, когда прерывается глубокий траур и справляется большинство летних свадеб. Пожалуй, можно сказать, что женщины носили на себе все легко транспортируемое богатство дома. Именно женщины, так как мужчинам надевать какие-либо украшения строго возбранялось, не было принято даже носить обручальные кольца.

Головной убор молодой женщины (вуаль) был, конечно, намного скромнее, но тоже очень ярким и почти смелым: желтый, зеленый или красный чепец из шерстяной материи или ситца накрывался тюлевой или муслиновой вуалью, которая завязывалась на затылке бантом и имела длинные свисающие концы, называемые фотами. Многие старые женщины носили большие красные шерстяные платки, закручивая их на голове наподобие тюрбана. Этот тюрбан-платок назывался кнуп.

Вуаль всегда имела заушную оборку. Прямо посередине надо лбом крепилась шелковая тесемка, сложенная острием. На проборе укреплялись тюлевые кружева в форме корзиночек, их называли койшель. Даже бедные женщины носили на лбу повязку цвета собственных волос и кольца, пришитые к оборке поблизости от глаз.

Головной убор девушек незначительно отличался от женского убора, разве что девушки еще могли радоваться своим великолепным волосам. Они тоже носили что-то вроде узкой повязки из красной шерстяной материи и вуаль из той же ткани, именуемую тезуб. Покрой платья и передника был таким же, как женский. И такими же были низкие сандалии. Но девушки не имели права на косынку и кружевную отделку у горла, так называемый крейндель. Богатые девушки заказывали головную повязку из черного шелкового тюля с вышивкой из красного, голубого или розового шелка в виде прелестных бутонов. По форме повязки бедных и богатых не отличались. Простые повязки назывались грейшель, повязки из тюля и шелка — виленский книпель.

Бедные женщины очень дорожили своим нарядом, даже в крайней нужде, когда им приходилось ограничивать себя во всем, они не меняли платье. Как-то, в голодный год, я имела возможность наблюдать эту их стойкость. Тогда многие приходили к нам в дом за хлебом. В тот год милостыню подавали в очень тактичной форме. Моя добрая мать приказывала ежедневно печь для бедных каравай хлеба весом в пять-шесть фунтов и класть его в стоявший в прихожей шкаф. Дверцы шкафа намеренно оставлялись открытыми. Точно так же оставляли открытым буфет у нас в столовой, чтобы те из наших гостей, кто обеднел в тяжелое время, имели доступ к хранившимся в буфете сокровищам: хлебу, маслу, водке, сыру. Нам, детям, было строжайше запрещено подсматривать, кто там пришел. Но разве можно сдержать детское любопытство? Из своих надежных укрытий мы видели, как сильно нужда изменила людей — их осанку, жесты и выражение лица. Но не их наряд…

Какие тогда разыгрывались трагикомические сцены! Вспоминая о них, мне хочется смеяться — и с горечью, возмущением и гневом оплакивать унижение человека.

Однажды утром в пятницу, весной 1845 года, произошло следующее. Я отправилась на городской рынок, где собралось много еврейских женщин, закупавших продукты для предстоящей субботы. Вдруг в толпе возникла какая-то суматоха, все сломя голову бросились куда-то бежать. Разумеется, я тоже побежала со всеми, ведь интересно же было узнать, из-за чего сыр-бор. В толпе слышался то хохот, то громкие причитания. Наконец я пробилась к месту действия, и передо мной развернулось возмутительное зрелище. Я увидела еврейскую женщину с голой (в буквальном смысле) головой, поскольку ее волосы — по талмудическому предписанию для замужних женщин — были сбриты наголо. Несчастная, окруженная множеством народа, являла собой воплощение ужаса, с одной стороны, из-за греха, ибо по еврейским воззрениям появляться с обнаженной головой под открытым небом есть величайшее нарушение закона, а с другой стороны — от стыда перед толпой зевак. Задыхаясь от слез, она молила о пощаде стоявшего рядом полицейского, без долгих разговоров сорвавшего с нее головной убор. Теперь он размахивал своим трофеем, вызывая непрерывный хохот публики. Одной рукой бедная женщина удерживала угол передника, прикрывая им лысую голову, а другой рукой рылась в сумке, пытаясь извлечь из нее чепец, предписанный новым русским указом. При этом несчастная самым жалостным голосом вопила: «Паночку, паночку! Да вот же он, да вот же она у меня в сумке, эта тряпка!» Наконец чепец был водружен на голую голову, что ужасно ее изуродовало. И только тогда толпа успокоилась и разошлась.

Но вскоре судьба подкинула ей еще одну жертву. На этот раз это был бедный еврей, явившийся на рынок в долгополом кафтане. Полицейский встретил его не слишком лестными выражениями. Подозвав второго полицейского, он приказал дрожавшему от страха еврею стоять смирно, а сам схватил большие ножницы, которые постоянно имел при себе, и при поддержке своего коллеги обрезал полы кафтана наподобие фрака, так что стали видны нижние панталоны. Потом он сорвал с несчастного головной убор и обрезал пейсы так близко к уху, что тот закричал от боли. Только после этого он отпустил свою истерзанную жертву, а рыночные зеваки с громким улюлюканьем проводили еврея до ворот рынка.

Такого рода экзекуции наблюдались и на большой дороге. Если полицейский встречал там еврея в старинном наряде и не имел при себе ножниц, то считал, что их отсутствие не дает ему права нарушать свой долг. Вместо ножниц он использовал два камня, а именно приказывал еврею улечься боком на землю, один камень клал вплотную к щеке под пейс, а вторым тер пейс до тех пор, пока не измочаливал его вконец. Конечно, бедный еврей испытывал при этом жесточайшие муки.

Нынче такие методы кажутся невероятными. Но эти тяжкие страдания и трагедии были лишь предвестием грядущих великих преобразований.

В первом томе моих мемуаров я рассказала о судьбоносном появлении в Литве доктора Лилиенталя, о его неотразимом влиянии на молодежь, о его культурной миссии в предстоящей реформе хедера, о первых приметах начинающегося Просвещения.