— Пожалуйста, — кивнул отец, — но никаких юбилеев.

Я воздал должное его скромности, но от своего плана не отказался, принял меры, какие — увидите.

Стол был накрыт во дворе на сорок человек. Дедушка с бабушкой, дядя Гриша и Иосиф с женами, дядя Лазарь. С Иосифом отношения были неважные, он держался вдалеке от своих бедных родственников, но все же мамин брат, нельзя не пригласить. Затем, естественно, отец с матерью, Анна Егоровна, Ефим с Наташей, Люба с Володей, Генрих, Вадим Павлович, Георгий Кошелев, Иван Карлович со Станиславой Францевной, Афанасий Прокопьевич Сташенок с сыновьями Андреем и Петрусем и их женами Ксаной и Ириной, ну я, Дина, сын дяди Лазаря Даниил, затем, если вы помните, мамины подруги, сестры Кузнецовы с мужьями, Сидоров, бывший директор обувной фабрики, приехал как раз из МТС, зашел к нам, его уже не отпустили… Итого сорок человек, не считая детей, которые вертелись вокруг стола: Саша, Оля, Игорь, дети дяди Гриши, внуки старика Сташенка, дети сестер Кузнецовых…

Но, понимаете, городок маленький, и если Люба, допустим, сказала бывшей школьной подруге: «Зайди вечером», то с этой подругой приходят и другие поздравить Любу с окончанием института, а заодно и посидеть за одним столом с летчиками — как упустить такой случай?! И если то же самое Генрих сказал своему бывшему товарищу по ФЗУ или по работе в депо, то с ним придут и другие — надо отметить приезд старого друга. И я кое-кого пригласил из бывших папиных сослуживцев по обувной фабрике… И вообще, что такое маленький городок? Та же деревня: на одном краю заиграют, на другом запляшут. Тем более юг, лето, запах кухни разносится по всей улице. Явилась старуха Городецкая, хотя никто ее не звал, притащился несчастный мясник Кусиел Плоткин, как-никак отец начинал у него свою карьеру. Явился Хаим Ягудин — как дядя моего отца, хотя он ему такой же дядя, как японский микадо мне тетя. Зашел парикмахер Бернард Семенович, без него не обходилась ни одна компания; пришел доктор Волынцев, который спас мою мать и брата Сашу; пришел учитель Курас, почтенный человек, преподаватель по всем предметам; пришел аптекарь Орел, он и сейчас был аптекарем, только, естественно, не в собственной аптеке, а в государственной.

Приставили еще столы, потеснились, места хватило всем, и еды хватило, пекли и жарили с утра, на кухне орудовали мать, бабушка, жена дяди Гриши Ида, Анна Егоровна и пани Янжвецкая — помните, бывшая владелица гостиницы? Гостиницу у нее в революцию реквизировали, превратили в Дом крестьянина, потом в Дом колхозника, работала она в общественном питании поваром, буфетчицей, кассиром в столовой, а теперь нигде не работала, семьдесят пять лет, одинокая, важная старуха, носила громадную шляпу с птичьим гнездом, старинный ридикюль и зонтик. Ее жалели и на всякий праздник приглашали посидеть, накрыть стол, помочь на кухне, хотя, как вы понимаете, женщины в нашем доме сами умели готовить, было бы из чего. И на этот раз на столе были цвет и краса нашей кухни: рубленая селедка, тертая редька, печеночный паштет, фаршированная рыба, фаршированная гусиная шейка, рубленые яйца с гусиным жиром, жареные куры, колбаса, ветчина, баранья и телячья грудинка, лапша, компот — все домашнее, огурцы и помидоры прямо с грядки.

Шум за столом был большой, публика собралась разная, молодые и старые, местные и приезжие, свои и чужие, знакомые и незнакомые, говорунов хватало; Хаим Ягудин, дай ему волю, никому, кроме себя, не даст рта открыть; старуха Городецкая могла перекричать целый базар; и Бернарду Семеновичу было что порассказать — изустный летописец нашего города, многие годы его парикмахерская была нашим клубом и нашей газетой; и учитель Курас любил порассуждать, а дядя Лазарь пофилософствовать, особенно за рюмкой. Люди пожилые стремились получить медицинский совет и у доктора Волынцева и у Володи, о котором было известно, что он светило, и все, конечно, мечтали хотя бы словом обмолвиться с летчиками. Все подвыпили, кто больше, кто меньше, одни пили водку, другие — вино, третьи — пиво, четвертые — сельтерскую воду, но всем одинаково ударило в голову. Вокруг стола суетились женщины: тому не хватает тарелки, этому — вилки, третьему — стула, четвертый, чудак, оказывается, не ест трефного, и его надо успокоить: все изготовлено дома, свининой тут и не пахнет, ешьте на здоровье, ни о чем не тревожьтесь, за эту рыбу вы в ад не попадете, попадете прямо в рай! И надо бежать на кухню, чтобы не пригорело, и торопить гостей съесть, пока не остыло, и надо прикрикнуть на детей, чтобы не вертелись под ногами, а то еще, не дай бог, ошпаришь кого-нибудь…

Порядок навести некому, тамада у нас за столом не избирался, речи не произносились, каждый веселился как мог. Но мне хотелось праздника для моих родителей, я хотел им воздать должное в такой знаменательный день. Я встал, попросил внимания, и как было договорено, Ефим, Генрих и Люба — участники моего, так сказать, сценария, призвали своих соседей к тишине. Тишина наступила, народ у нас любопытный, всем было интересно узнать, с чего это вдруг я потребовал тишины в такое время и в таком месте, где, наоборот, полагается быть шуму.

И тогда я сказал:

— Дорогие друзья! Позвольте мне от имени всех собравшихся за этим столом приветствовать наших дорогих гостей Вадима Павловича Соколова и Георгия Николаевича Кошелева, славных летчиков нашей страны, и выпить за их здоровье!

Летчики встали, все с ними чокались, вставали со своих мест, шли к ним с рюмками, опять шум, гам, беспорядок.

Но Вадим Павлович продолжал стоять с налитой рюмкой, видно, хотел что-то сказать, и все снова притихли, всем хотелось собственными ушами услышать, что скажет прославленный летчик.

Вадим Павлович сказал:

— Я и мои товарищи сердечно благодарим за гостеприимство. Но Борис Яковлевич обратился к нам не по адресу. Первый бокал мы должны поднять за хозяев этого дома, за уважаемых Рахиль Абрамовну и Якова Леоновича, тем более что сегодня исполняется тридцать лет их совместной жизни.

Все захлопали, зашумели, стали поздравлять отца с матерью. Отец с матерью встали и поклонились.

— Тридцать лет, — продолжал Вадим Павлович, — это большой срок, и нам приятно видеть Рахиль Абрамовну и Якова Леоновича молодыми, здоровыми, красивыми, хоть сейчас в авиацию…

Учитель Курас наклонился ко мне:

— Интеллигентный человек!

— Мы понимаем, — продолжал Вадим Павлович, — что в авиацию они не пойдут, в воздух не поднимутся, у них еще много дел на земле. Пожелаем им удачи, выпьем за их здоровье и счастье!

И тут, понимаете, пани Янжвецкая, стоявшая в дверях кухни, крикнула на весь двор:

— Горько!

Это было несколько неожиданно. Никто толком не знал, как праздновать такие юбилеи и полагается ли пожилым людям кричать «Горько!». Но ведь пани Янжвецкая! Дама в некотором роде аристократическая, из бывших, бывшая хозяйка бывшей гостиницы! Ходит в шляпе с птичьим гнездом! Знает этикет!

И под шум, приветственные крики и, так сказать, под звон бокалов отец и мать поцеловались. И мать так это, знаете, задорно, весело, даже кокетливо откинула шаль, глаза ее блестели, зубы были по-прежнему белые-белые, волосы хотя и с проседью, но еще черные-черные. Она стояла рядом с отцом, и, я вам скажу, это была царственная пара, они были высокие, мои родители, может быть, еще выше оттого, что держались прямо, осанка была, и над ними благословенное южное небо, и перед ними тот же двор, где тридцать лет назад они справляли свою свадьбу, и видна улица, по которой шли после венчания юные, влюбленные, играл оркестр, вокруг них пели, танцевали и веселились люди, и теперь вокруг них опять люди, так же любуются ими, радуются их любви и желают им счастья.