Что вам сказать, уважаемый читатель? Возможно, описывая сейчас во всех подробностях мои тогдашние ощущения, стараясь быть при этом откровенным и беспощадным по отношению к самому себе, а к Дине как минимум доброжелательным, я хоть немного подскажу специалистам, интересующимся проблемой биополя, путь к разгадке того, что они называют «Дина-эффектом».

Но прежде напомню один эпизод из документального фильма, недавно промелькнувшего по Центральному телевидению; фильм, если не ошибаюсь, посвящен механизму взаимоотношений коллектива и личности. Эпизод такой. Десять малышей со слюнявчиками на груди сидели за большим овальным столом и с аппетитом уписывали манную кашу. Мы, зрители, были заранее уведомлены ведущим, что в девяти тарелках каша посахарена, а в десятой коварным образом посолена, причем густо, и наше внимание, естественно, концентрировалось на этом десятом, волею случая избранном героем эксперимента. Бедный малыш тем временем глядел на своих товарищей с совершеннейшим недоумением, потому что не мог понять, как они, причмокивая и облизываясь, едят эту гадость, от которой его воротило. Но самое поразительное заключалось в том, что и он, и, разумеется, мы все с ужасом ждали момента, когда нужно будет отвечать на вопрос ведущего: «Вкусная каша, сладкая?» Дети один за другим дружно и весело говорили: «Сла-а-адкая!», и, по мере того как очередь приближалась, малыш все более втягивал голову в плечи и затравленно озирался, — вы представляете себе, как был богат и многообразен спектр его недетских ощущений? И вот, давясь и кашляя, он безропотно сдается всепобеждающей силе коллективного мнения и, опустив глаза в тарелку, шепчет: «Сла-а-адкая» — к великому удовлетворению устроителей эксперимента и почему-то нашему.

Я был примерно в той же ситуации. За несколько часов, в течение которых Дина Джанелидзе продержала меня в числе зрителей, по меньшей мере полтора десятка человек на вопрос: «Чувствуете тепло?» — мгновенно отвечали: «Чувствуем!», и когда Дина, нагнетая атмосферу, спрашивала: «А теперь, дорогой, правда, горячо? Очень?» — не просто говорили в ответ, а буквально вопили: «Очень!» Я их не осуждаю прежде всего потому, что далек от мысли абсолютизировать собственные ощущения, не говоря уже о том, что их «каша» могла быть и в самом деле «сладкой». Одно могу с уверенностью утверждать: лично я никакого тепла не почувствовал и на том стою, хоть режьте меня на куски.

Однако была ли у меня возможность публично признаться в этом? Наверное, была. Читателю, глядящему на ситуацию «сбоку», она вообще кажется проще и разрешимее, тем более что я не малыш со слюнявчиком на груди и крестить своих внуков ни с Диной, ни с кем из присутствующих в комнате мне не предстояло. Но оказались бы вы на моем месте, уважаемые товарищи, хотел бы я послушать, какие вы пели бы песни! Я и сейчас, защищенный от той обстановки минувшим временем, письменным столом и искренним желанием говорить правду, и то испытываю кое-какие трудности — а тогда?

Кто ответит мне на вопрос, почему даже самые принципиальные люди, внутренне содрогаясь, прилюдно восхищаются тем, что про себя хулят, но что вызывает одобрение большинства? И почему они, подчиняясь той же технологии конформизма, прилюдно ругают то, что им тайно нравится? А вы, читатель, никогда не трактовали «соленую» действительность как «сладкую»? Слаб человек, вот уж воистину! И тот из вас имеет право бросить в меня камень, кто находил в себе мужество, оказавшись в положении, аналогичном моему, поступить иначе. Поверьте: любому человеку, сидящему перед Диной, пришлось бы затратить на конфронтацию с ней куда больше нравственных сил, нежели на согласие; цвет стаи всегда был экономичнее цвета белой вороны.

Но мало этого, я отчетливо видел искреннее желание Дины мне помочь, меня вылечить, как-то облегчить мое состояние, я видел натуральность всего того, что она делала лично для меня, — как, впрочем, для всех, кто оказывался перед нею. Она тратила на нас время и силы, переживала за результат, хотела, чтобы к нам как максимум вернулось здоровье и как минимум было тепло от ее рук. Для этого она напрягала всю свою волю, и это не слова, а факт, который мы реально наблюдали: Дина сверкала очами, то громко вскрикивала что-то, то вдруг шептала, и огорчалась, и радовалась, как ребенок, и покрывалась от напряжения крупными каплями пота, который ей некогда было смахивать со лба, — короче, мы видели, как она трудится не щадя себя, и за одно за это были ей признательны и ею покорены. Не этот ли механизм заложен в реакции зрительного зала, который благодарными аплодисментами поддерживает актера вовсе не за то, что он талантлив, он может быть и бездарен, как необструганное полено, а за то, что на глазах у зрителей рождает свое искусство?

Нельзя забывать и о том, и я ни на мгновение об этом не забывал, что следом за мной выйдут «на ковер» другие люди, жаждущие исцеления, те самые, взгляды которых обращены в данный момент на меня и для которых Дина не просто рядовой врач из поликлиники, способный к замене в случае неудачи, а, может быть, последняя инстанция, единственная и неповторимая: если не Дина Джанелидзе, то никто и никогда, аминь. Да кем бы она ни была, пусть даже разоблаченной шарлатанкой, — прости меня, господи, за слово, всуе употребленное рядом с ее именем и талантом! — я, по крайней мере, в тот конкретный момент, в той реальной обстановке, в присутствии живой очереди полуживых людей, находясь в перекрестии их взглядов и чувств, предельно обостренных, не смог, не посмел подрывать веру в способности и возможности Дины. Я не имел права встать, видите ли, в позу «шибко» принципиального разоблачителя и с холодной улыбкой на устах бесстрастным тоном произнести бесстрастные слова.

Между прочим, на этом «празднике жизни» я был не тем здоровым и полным сил оптимистом, который завидным образом самой природой освобожден от комплексов, а больным и измученным человеком, уже достаточно глубоко сидящим в собственной болезни, а потому умеющим сочувствовать и сопереживать другим. Именно в ту пору передо мной как бы раскрутилась тайная пружина знаменитой толстовской формулы относительно разницы между счастливыми и несчастливыми семьями. Увы, и здоровые люди не способны понять друг друга так, как понимают больные, потому что здоровье проще болезни, примитивнее, «одинаковее», здоровье глухо и слепо, оно притупляет не только сострадание, но и потребность в нем. Зато боль и болезни даются во искупление, их очень трудно изгнать из тела прежде, чем они «возьмут свое», то есть заставят человека понять и прочувствовать то, чего