наращивания тел – мы отращиваем себе тело, то есть у нас формируются новые органы, новые чувствилища за счёт проживания состояний присутствия. Ведь живёт реально не моё исходное тело, а это, наращенное тело, состоящее из странных сочетаний – например, руки и пирожного, или глаз, головы и книги, которую когда-то читал…

Такие метафоры, признаёт М. К., говорят о нетрадиционной психологии М. Пруста, согласно которой мы обладаем не тем телом, которым, якобы, обладаем. К этому привычному телу присоединяются новые, наращенные, части, органы, предметы, составляющие эти «наращенные тела»[92].

У М. Пруста, замечает М. К., для этого есть ещё одна метафора – метафора вазы (сосуда). Наши состояния и переживания накапливаются, упаковываются в странные формы, в некие вазы (сосуды), запечатлевающие переживаемые нами запахи, звуки, климаты, состояния, вещи… Эти «вазы желаний» и состояний выстраиваются по жизни в некую цепочку , из которых и составляется наша жизнь сознания, её траектория: в эти вазы-сосуды «идет вот такая укладка событий, состояний, переживаний в вещи, не имеющие с точки зрения ума никакой логической связи с нашими состояниями, и ум не может воспользоваться этими вещами для рассуждения» [ПТП 2014: 408].

Так вот, мы наращиваем наши тела и собираем свои впечатления в этакую вереницу ваз-сосудов желаний и тел, это «вазы нашей жизни или вазы наших историй». Они переполнены всякой всячиной, выстраиваются вереницей вдоль траекторий нашей жизни, как вдоль аллеи:

«…самый простой жест и поступок оказывается запрятан и заперт в тысячу закрытых сосудов, каждый из которых наполнен доверху вещами, обладающими различной расцветкой, запахом, температурой; не говоря уже о том, что эти сосуды, расставленные вдоль вереницы наших лет, на протяжении которых мы без конца менялись, пусть хотя бы лишь только в мечтах или в мыслях, расположены каждый на своей высоте, и это вызывает у нас с ощущение в высшей степени непохожих атмосфер» (ОВ: 188).

Мы накапливаем в своей жизни тысячи впечатлений, состояний, вещей, запахов, звуков, и храним их в закупоренных сосудах желаний и состояний. Эти сосуды выстроились вереницей вдоль прожитых нами лет, что и составляет в сущности наше сокровище, тезаурус, то есть хранилище времени, в котором вперемежку друг с другом лежат драгоценности, жемчужины и разный ненужный хлам.

Потом по жизни иногда нам удается совершить акт творчества, посредством которого происходит распаковка, расколдовывание содержимого этих сосудов. Такая распаковка не может произойти усилием воли или ума. Это совершенно не рассудочное действие. Распаковка происходит посредством того самого акта «вдруг!», посредством распечатывания впечатления, «силой непроизвольного воспоминания, а не силой рассудочного ментального описания и реконструкции» [ПТП 2014: 412].

Такое расколдовывание возможно в том случае, если запакованное в сосуде событие было мною полностью прожито, я в него был полностью погружён, был в состоянии присутствия, как это бывает в детстве. Это детское состояние предполагает полное присутствие и проживание события, в нём нет разделения на части и слои, в них жизнь представлена как есть. Это пребывание как есть и составляет полную настоящую реальность, моё сокровище и хранилище. Только оно и запоминается, причем, не головой, не умом, а всем существом. И только такие состояния проживания, состояния присутствия и запоминаются, не искусственно и задним числом, а полностью, всем существом. Затем, много лет спустя, они могут быть расколдованы, причем опять же не умом, не рассудком, а вдруг, через момент жизни, проявившийся в запахе, звуке, вещи, встрече с другим человеком.

Но такое состояние детства мы однажды теряем, не замечая того. Именно теряем, не детство уходит, а мы его теряем. А потому рай может быть всегда потерянным: «истинный рай – это потерянный рай» (ОВ: 188). Исходное состояние рая означает начало нашей жизни, жизни в душевном покое и равновесии с миром и самим собой. В этом состоянии нет ни добра, ни зла, ни своего, ни чужого, ни этого, ни того мира, а есть пребывание в полноте присутствия. Такое состояние мы теряем, и это состояние утерянного рая потом преследует нас всю жизнь[93].

«… истинный рай – это потерянный рай»

(ОВ: 188)

А потому если что-то и есть в нашей жизни, то есть вот это реальное случающееся событие полноты проживания. Оно всегда конкретно: вот эта реальная вещь, вот этот цветок, вот эта книга, вот этот человек, эта встреча, это пирожное, этот дом, этот запах, этот звук. Не вообще дома, не вообще люди, вещи, цветы, предметы. Так называемые «вещи вообще» мы задним числом начинаем конструировать, но уже своим умом[94]. А ощущение цветка, вот этого, реального, конкретного, мы теряем. Как теряем всё состояние детства, то есть состояния полноты и благолепия пребывания в мире, в котором нет разницы между этими тем и тебе кажется, что весь мир тебя любит и принимает как есть, без оценок и ущербов[95].

Но потом мы всю оставшуюся жизнь пытаемся вернуть это утраченное состояние присутствия, полноты проживания. Вернуть посредством таких вот длящихся актов, организованных в произведение, в роман, в поэтическое высказывание.

Причём, расколдовывание возможно при условии, что произошла запись в памяти того, что тогда произошло, что прожито, только это состояние и возможно записать в памяти. Запись ведётся всем существом, а не умом, а потому и расколдовывание возможно не задней умственной реконструкцией, а вспышкой памяти. Потому та реальность и существует в моей памяти, а не вне меня.

Потому всё то, что было прожито мною полностью, без остатка, для меня существует по жизни, до сих пор. Если что-то со мной произошло в 1937 году, то оно никуда не ушло. 1937 год никуда не ушёл. Эта условная, придуманная нами для удобства летоисчисления, дата, в событийном смысле, в смысле человеческих реакций и поступков, ситуацию не меняет. По своим реакциям и поступкам мы живём в одном времени. Этот год событийно никуда не ушёл. Он может повториться. Потому может повториться и Освенцим. И Христа распяли ещё сегодня, он здесь, с нами. Мы, говорит М. К. своим абстрактным умом думаем, что это всё произошло тогда, в 1937, и уже не повторится. Но может оказаться, «что именно потому, что мы так инскрибировали (записали в памяти – С. С.) или не инскрибировали, так извлекли опыт или не извлекли, что мы реально живем не в 1984 году, а в 1937 году» [ПТП 2014: 418].

Мои всегда живые для меня собеседники никуда не ушли. Я всегда беседую с Выготским, с Бахтиным, с Чаадаевым, с М. К., с ГП. Иногда, особенно