«невербальную мощь строительных линий духа, только парадоксы нового смысла. <…> Речь идет о мысли без строчки, мысли сразу, мысли без страха быть непонятым, мысли на пределе понятного, мысли, которую поднимают в уме одним рывком и держат одним внутренним мускулом. Поэтому мысль и воздействует» [Голубович 2014: 1164].

Случай М. К. особый. Что держит его мысль? На чём крепится её хребет? В поисковом жанре его лекций-размышлений, выглядевшем как бы бесхребетным, держателем выступает то, что держит любого путника – его путеводная звезда, то есть горизонт поиска. По большому счету, то что держало и старика И. Канта – звёздное небо над нами и нравственный закон внутри нас. То есть ориентиры сугубо смысложизненные и онтологические. Но от этих предельных идейных ориентиров рано или поздно мы всё равно возвращаемся к себе и задаёмся вопросом: если поэтическую форму держат ритм и рифма, хранящие время, то что держит философское высказывание, претендующее по-своему нагнать время?

Вообще-то М. К. ответил на этот вопрос в разных местах своих размышлений в разное время. Вот и здесь, в записных книжках он заметил нечто существенное: «…что бы ни говорил этот очарователь (Пруст – С.С.) и столь близкий мне метафизик, философия или умозрение все-таки, конечно выше поэзии – если рассматривать их со стороны экзистенциального усилия, овладевающего целым жизни и вновь воссоздающего ее уже на своих условиях, со стороны духовного достижения, реализуемого как акт бытия, как событие в нем. В философии это гораздо сложнее и чище» [ПТП 2014: 1083].

Что имеет в виду М. К.? Поэзия действительно имеет дело с ремеслом, с поэтическими инструментами, техниками, языковыми средствами и проч. Она действительно строит форму, в которой хребтом выступает ритм и рифма. У этой формы есть своя архитектоника. И даже если поэт в духовном, содержательном смысле не дотягивает до высоты всей вертикали, то он как-то может это компенсировать прочностью формы, хребтом держа мысль.

У философа такой архитектоники художественной формы нет. Он прорывается к вертикали напрямую, своей чистой мыслью, ценой своего усилия, напрягаясь своей мыслью, тем самым у него нет посредников между ним и Миром, Горизонтом, Богом…

Философ держится сугубо этой экзистенциальной силой мысли как поступка, то есть силой личности, архитектоника которой как-то строится. И только. Ему не за что спрятаться. И именно такая оголенность не позволяет соврать. Не позволяет закрыться за рифму, за метафору, за уловку, придумку формы.

Вспоминаю «Актовую речь» Бродского [Бродский 1999: 367-374]. Он обратился в зал к американским студентам, выпускникам колледжа с вопросом, на который далее и стал отвечать: что вы будете делать, если к вам придёт Зло, постучится в деверь, но у вас нет силы ответить, у вас нет аргументов, у вас нет защиты, заслонки, вам не за что спрятаться? Вы в ситуации заведомого проигрыша. Вы загнаны в угол. Что и как вы ответите?

В таком случае, говорит поэт, человек отвечает чрезмерностью – в логике Иисуса Христа:

Но кто ударит тебя в правую щеку твою,

Обрати к нему и другую;

И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку,

Отдай ему и верхнюю одежду;

И кто принудит тебя идти с ним одно поприще,

Иди с ним два»

(Мф. 5, 39-41).

Вам сделали вызов, но у вас есть в вашем распоряжении только вы сами, ваше тело, голова, руки, ноги, одна ваша голая суть, то есть личность, как-то слепленная в ходе вашей жизни. Отвечать придётся только ею, то есть в качестве аргумента у вас есть только поступок вашей личности и более ничего. Вы зажаты в угол и нет иного удела. В такую ситуацию и попал Христос. Он ответил чрезмерностью. По принципу – Нате![89] Он ответил так, что само Зло ужаснулось.

Философ отвечает самим собой, своей личностью. А поскольку с нею, с этой личностью, мы имеем постоянные проблемы недостроенности, недоделанности, мы ходим такие недоделки, недотыкомки, то и отвечаем так, как умеем, не впопад, и речь наша не внятная, и мысль не прозрачная и не точная.

Поэтому М. К. избрал эту достаточно рискованную не строгую форму высказывания – форму публичного устного разговора. Он не прячется за текст, не строит конструкты письменных текстов-концептов. Он всё время проговаривает, стремясь найти авторское слово, ища максимально чистый незамутнённый смысл. Если вспоминать Л. Витгенштейна, то по его логике даже простое философское высказывание есть языковая форма, которая не имеет смысла: «…о том же, что сказать невозможно, следует молчать». А что можно сказать вразумительного о той метафизике, о которой ведёт (пытается вести) речь М. К.? Поэтому для Витгенштейна философия не есть вообще форма высказывания, для него она есть форма действия, акт. Философия не рассказывается, она показывается – нате, смотрите! Как оплеуха! Философия мыслится не как учение, а как деяние и потому показывает себя в действии. Причем, в действии вызывающем, то есть выводящем за границы привычной нормы. А значит автор его – сумасшедший. И речь его заумна[90].

А потому философские высказывания не являются вполне высказываниями, то есть языковыми построениями или рассуждениями, говорящими о чём-то. Они прежде всего направлены на самого автора высказывания, ставя его самого на границу высказывания, подвергая критике само содержание высказывания и границы самого языка, а также самого автора[91]. Предельный вариант такой деконструкции автора показывал Ж. Деррида. Он сам себя подверг деконструкции, а потом этому подверг и всю западную философию. Он себя закрыл разного рода тайниками и шифрами, всякий раз скрываясь за гримасами и масками [Томэ и др. 2017: 276]. Но опыт Деррида только подтверждает тезис о том, что даже всякий раз исчезающий и прячущийся автор, зашифровывающий и разбирающий себя на части, а потом собирающий в новой версии – он единственный остаётся носителем авторского слова, философского высказывания. Исчезнет он – исчезнет всё остальное. Затем он сможет вновь появиться, но уже стараниями нового читателя, ранее и при нём не существовавшего глаза [Деррида 2012: 91]. Кому адресуется текст автора? Провиденциальному собеседнику – отвечал О. Мандельштам. Ещё не существующему глазу – отвечал Ж. Деррида.

Вернёмся к этому вопросу позже. А пока…

Метафора души

Мы вновь в аудитории. Прошло пять месяцев после последней лекции. А такое ощущение, как будто мы расстались вчера. М. К. начинает так, как будто выходил покурить.

М. К. восстанавливает весь контекст и основную тему: М. Пруст своим романом