— Сейчас?

— Сейчас.

Я беру паузу, хотя знаю ответ на ее вопрос. Просто я не уверена, что готова произнести эти слова вслух.

— Да, я по-прежнему люблю его. Да.

— А секс?

— Что, простите?

— А секс? Какой был у вас секс?

Я опять беру паузу.

— Я спрашиваю, потому что это очень важно в отношениях. Так все-таки, какой он был? Секс.

— Фантастически охренительный.

Каким-то образом разговор о сексе взламывает лед, и я уже чувствую себя свободнее в обществе доктора Лернер. У меня ощущение, что мы и вправду подруги, болтающие за чашкой кофе, разве что говорим исключительно обо мне.

— Давайте побеседуем о вашей семье, — говорит доктор Лернер примерно в середине нашего сеанса.

Мне хочется хихикнуть, потому что я догадывалась, что мы к этому придем. Доктор ожидает от меня, что я поведаю ей обо всех своих детских травмах.

— Семьи у меня особо и нет, поэтому и рассказывать тут почти нечего. Я единственный ребенок. Мой отец живет в Коннектикуте. Он политик. А о своем дедушке Джеке я вам уже говорила. Вот и все.

— А ваша мать?

Я, конечно, знала, что она меня спросит об этом. В какой-то момент я раздумываю, не соврать ли мне. Я могла бы ответить, что она тоже живет в Коннектикуте. Я уже делала так раньше, потому что люди не знают, как им отвечать, когда вы говорите им, что ваша мама умерла. После всех этих «мне очень жаль» и «я не знал» трудно вернуть разговор в прежнее русло. Иногда я вру неявно, заявляя «Моя семья живет в Коннектикуте», потому что это проще, чем все объяснять. Не то чтобы мне было неудобно вслух говорить, что мама умерла, просто всем остальным неудобно это слушать.

— Она умерла. — Врать психотерапевту — плохая идея.

— Понятно. — На этот раз я уже знаю, что ей понятно. Ей понятно, что моя мама умерла и это раз и навсегда выбило меня из колеи.

— Ну да, от рака. Мне было четырнадцать.

— Рак. Четырнадцать, — повторяет за мной она, словно это какие-то иностранные слова, которые звучат для нее непривычно. — Что ж, это действительно хреново.

Я смеюсь, потому что она удивительно права. Это и вправду очень хреново.

Остаток сеанса пролетает незаметно. Я забываю, что мы рассчитываемся по часам, и поэтому трачу много времени на рассказы о случайных вещах. Например, о Мардж, о Карле, о том, что это такое — сбор показаний. Изредка я начинаю беспокоиться, что мы слишком отдаляемся от главной причины, по которой я здесь — от моей привязанности к дивану. Я спрашиваю об этом доктора Лернер, но она велит мне просто «расслабиться и довериться процессу». И поскольку сеанс оставил у меня чувство приятного удивления, а еще из-за того, что я решила довериться ей и процессу, я договариваюсь с доктором Лернер о встрече на следующей неделе.

Я выбираю длинную дорогу домой и кругами брожу по нашему району. Листья начинают опадать, и их собирают в небольшие кучки под ровными рядами деревьев. Я подбиваю листья ногой, мне нравится звук, с которым они разлетаются по тротуару, добавляя в хаос огромного города свою малую толику. Время от времени я нюхаю рукава моего свитера. Мне почти нравится, что они пахнут пачули.

Для меня календарь похож на минное поле. Каждый год я знаю, что определенные дни наверняка окажутся более тяжелыми, чем остальные. Большинство основных праздников. День матери[39]. Годовщина смерти мамы. Ее день рождения. Мой. Если отметить каждый из них жирным черным крестиком, то получилось бы, вероятно, по одному такому хреновому дню в месяц или в два. Это обычно не несет какие-то особенные сложности. Но ближе к концу года, с приходом того, что я называю серией «большого шлема» — День благодарения-Рождество-Новый год, — ситуация для меня становится почти тупиковой: я не успеваю перевести дух после первого удара, как тут же получаю второй, а потом и третий.

С наступлением января я уже настолько вымотана эмоционально, что каждый год принимаю одно и то же твердое решение: побольше спать. Как будто если я буду закрывать глаза на много часов подряд, то смогу восстановить те маленькие кусочки моей души, которые откалываются от нее каждый год в это время.

Как бы там ни было, но моя неделя на диване развенчала миф об исцеляющей силе сна.

Я с трепетом ожидала сегодняшнего дня, Дня благодарения, с того момента, как мы с отцом стали строить на него планы, или даже, может быть, еще с прошлого года. Здесь нужно кое-что пояснить. Я сознаю, что мне есть за что благодарить Бога и что живу я очень даже неплохо, особенно если рассматривать ситуацию в мировом масштабе. Но День благодарения почему-то неизменно заставляет меня иначе взглянуть на свой пресловутый стакан из анекдота про оптимиста и пессимиста: он оказывается наполовину пуст. У каждого из нас есть только один источник безусловной любви, и свой я потеряла в четырнадцать лет. Я говорю это не потому, что жалею себя. Я просто хочу сказать, что День благодарения напоминает мне: отныне большую часть получаемой любви мне придется зарабатывать. А это требует огромного количества энергии. Я не уверена, что у меня ее столько найдется.

Отец встречает меня на вокзале, и мы сразу же отправляемся в загородный клуб. Мы не заезжаем к нему домой, потому что для этого больше нет никаких причин. Мне не нравится наблюдать за переменами, происходящими с нашим домом: за медленным угасанием, заметным по смене выставленных фотографий и мебели. Свидетельства постепенной эрозии памяти. Почти как у дедушки Джека.

Загородный клуб моего отца, или просто «клуб», как он сам любит называть его, напоминает старое имение плантатора, с обширными, невероятно зелеными лужайками, кучей веранд и длинной круговой подъездной аллеей. Само владение окаймлено высокой живой изгородью, чтобы как-то отделить его от убогих улочек городка Гринвич, штат Коннектикут, и держать за ней всяких плебеев, мечтающих хоть глазком взглянуть на эту волшебную Шангри-Ла[40]. Когда вы появляетесь на аллее, ведущей к дому, — после проверки у охраны на въезде, — вас приветствуют чернокожие лакеи в чопорной униформе. Открывают дверь вашего автомобиля. Кланяются. А затем быстро увозят вашу машину на дальнюю стоянку.

Стены фойе увешаны декоративными тарелками — призами турниров по теннису и гольфу. У победителей вычурные имена, которые сопровождаются порядковыми числительными; они скорее подошли бы яхтам, чем людям. Здесь есть также несколько групповых снимков теннисных команд: снова одни только белые, и это подчеркивает их одежда: все они в белых рубашках с воротником, белых шортах, белых носках и белых кроссовках — ослепительная белизна, которая встречается только в рекламных роликах моющих средств, белизна, словно заявляющая: «а мы белее вас».