– Мисс Бриони! Не зайдете ли на чашечку кофе? Чайник только что вскипел, а я напекла Робу булочек.

Письмо для Вальтера Готхарда жгло мне руки, и первым моим порывом было, извинившись, пройти мимо, но что-то заставило поколебаться. Аромат свежеиспеченных булочек таял в воздухе, смешиваясь с запахами дровяного дыма, мастики и горячего утюга. Я увидела на веревке над плитой выстиранное белье. Малозначительная деталь, но все вместе, как колокольный звон, эхом прошлого отозвалось на мои страдания, которые я сама до сих пор не замечала и пока не чувствовала боли всех этих событий: смерть отца, Джеймс, серебряная ручка, этот конверт в руке – улика против него. Прежде чем понять, что делаю, я вдруг услышала свой голос:

– Спасибо, с удовольствием, – и свернула к двери.

– Тогда поторопитесь, милая, – сказала миссис Гендерсон, – а я заварю чай. Роб только что пришел.

Она исчезла в дверях, и я вошла.

Роб в майке мыл руки у раковины. Я увидела, что левая рука его перевязана и он осторожно трет пораненный большой палец. Роб коротко поздоровался со мной, как и утром, потом глаза его остановились на мне, он выпрямился и изменившимся голосом спросил:

– Что-то случилось?

Я машинально открыла рот сказать, что все в порядке, ничего и не могло случиться, но слова как-то не сложились. Вместо обычного вежливого: «Вовсе нет. Что могло случиться?», – я обнаружила, что, словно убитая горем, говорю:

– О, Роб, все так ужасно! – и закрыла рукой глаза. Своей еще мокрой рукой он нежно взял меня под локоть и подвел к столу.

– Тебе надо выпить чаю. Сейчас все будет готово. А пока сядь и успокойся.

Не помню, ела ли я что-нибудь, но пила крепкий обжигающий чай, смотрела, как Роб и миссис Гендерсон едят булочки с ежевичным вареньем, и слушала их ничего не значащий разговор – о рубашке, которую миссис Гендерсон возьмет домой зашить, о пироге, который она испекла ему и который придется вечером разогреть, о мышиной норе, которую она нашла, подметая в задней комнате. Иногда они обращались ко мне, но я ничего не отвечала, и разговор кружился, не задевая меня, с инстинктивным тактом старой дружбы. Эти двое ограждали меня своей добротой, и я знала, почему солнце на гумне, запахи в коттедже и спокойный деревенский говор Роба внезапно вызвали во мне полный упадок сил.

Я бывала здесь раньше. Маленькой девочкой я часто заходила к Гренджерам, иногда для утешения и убежища от мальчишеских игр, иногда просто навестить миссис Гренджер в дни, когда отец Роба отсутствовал – был на рынке или пьянствовал в «Быке». Тогда еще здесь была просто кухня фермы, а не коттедж, но все было так же – полинявший половик, старая сушилка с голубыми и зелеными тарелками, коричневый заварочный чайник, запах выпечки и только что проглаженного белья, тепло и уют, которые и создают все это. Я любила такие визиты, чай с покупными кексами (которые в детстве казались вкуснее всего, что мы ели дома), жареные сардинки, консервированные компоты и сгущенное молоко. Миссис Гренджер слушала, как мы с Робом хвастаем, что успели натворить за день в школе и в деревне, и мне была непонятна ее нервозность, когда она прислушивалась к неожиданным шагам – я тогда не понимала почему. Если меня заставал мистер Гренджер, мне полагалось встать и идти домой. И угрюмость Роба означала просто, что «Роб дуется». Что происходило в доме ночью после прихода Мэтью Гренджера, держалось в тайне и никогда не доходило до маленькой мисс Бриони.

Что ж, теперь все было в прошлом, и знакомое место убаюкивало, на меня снизошли утешение и покой.

Попив чаю, я помогла миссис Гендерсон прибраться и помыть посуду, а Роб откинул скатерть со своего края, разложил на столе учетную книгу и бумаги и погрузился в расчеты. Он считал удивительно быстро и аккуратно. Подсчеты выглядели непростыми, но задолго до того, как я вытерла и поставила на место посуду, он уже закрыл книгу, отодвинул в сторону бумаги и, взяв что-то вроде ярко расцвеченного каталога или праздничной брошюры, стал внимательно читать, не обращая внимания на двух женщин рядом. Он как будто был один в комнате, и это удивительно успокаивало.

Миссис Гендерсон сняла передник и повесила на дверь.

– Ну вот, на сегодня все. Рубашка будет к концу недели, Роб. Покормить кур?

– Спасибо, буду очень признателен.

Она попрощалась со мной, а я поблагодарила ее за чай. Миссис Гендерсон, очевидно, заметила мое удрученное состояние и отнесла его на счет смерти отца и одиночества в первую ночь по возвращении в Эшли. Слишком деликатная от природы, чтобы прямо что-то сказать, она все же была близка к этому.

– У вас в коттедже все в порядке, мисс Бриони? Не нужно еще что-нибудь?

– Нет, нет, спасибо, миссис Гендерсон. Все прекрасно. Вы чудесно все приготовили.

И она ушла, оставив меня с Робом. Он отложил бумаги в сторону.

– Так что случилось? Ты расскажешь мне? Думаю, лишь серьезное несчастье могло тебя так расстроить.

– Возможно.

Я села за стол напротив него. Он смотрел на меня, ничего не говоря.

Это сильно отличалось от недавнего tete-a-tete с Эмори – никакого напряжения, никакой осторожной сдержанности, попыток разглядеть скрытый смысл за явным. И так же отличалось от разговора с Джеймсом – там были повышенные тона и сложные чувства, личное горе. И в обоих разговорах я чувствовала давление, удвоенное сильным желанием и расчетливым стремлением вынудить меня отказаться от траста.

Здесь же не было ничего такого. Темные глаза, спокойно смотревшие на меня, не были глазами Эшли – настороженными, умными, с их холодной самодостаточностью и погруженностью в себя. В Робе не было никакой корысти, он не стремился чего-то добиться, ничего от меня не хотел. И он, в отличие от викария, не был связан твердыми правилами, которые толкали бы меня на чуждое моему характеру предательство, которое я собиралась совершить. Роб был просто старый друг, часть Эшли-корта, знавший его, да и меня, и Джона Эшли, всю жизнь. Реальный человек, добрый, простой, который выслушает и не выскажет своего суждения, пока не попросишь, а потом даст ответ, ясный, верный, полный здравого смысла и лишенный какой-либо корысти. Мне казалось, Роб любит наше поместье, которое я сама не знала так, как знал он; и так же он знал меня. Ни страха, ни корысти... Он никогда ничего не боялся, Роб Гренджер, разве что в детстве, возможно, своего скотину-отца. И теперь, когда моего отца больше не было, у Роба не осталось причин для привязанности к нам, только к самому поместью. Или мне так казалось.

– Роб, – сказала я, – это ужасно, и я не должна бы тебе рассказывать, но мне нужно с кем-то поделиться, а больше не с кем.

К моему удивлению, он не спросил: «Что-то о вашей семье?» или «Что-то с викарием?», а только кивнул: мол, это разумно, – и снова стал ждать. Я глотнула.

– Я думаю, это Джеймс сбил папу. Думаю, он был там, в Бад-Тёльце. На месте происшествия подобрали серебряную ручку с инициалами Дж. Э. Когда мне дали папины вещи, я решила, что и ручка его, хотя раньше никогда ее у него не видела. А вчера... вчера Джеймс увидел ее у меня и сказал, что это его ручка. Он не знал, откуда она у меня, но это его ручка...