Остаток стал сегодня значительным элементом. Именно на остатке базируется новая понятийность. Настал конец уверенной логике отличительных оппозиций, где слабый элемент играл роль остаточного элемента. Сегодня всё инвертируется. Психоанализ сам по себе является первой крупной теоретизацией остатков (оговорки, сны и т. д.). Нами руководит уже не политическая экономия производства, а экономическая политика воспроизводства, переработки — всё, что связано с экологией и загрязнением окружающей среды, — политическая экономия отходов. Всё нормальное пересматривается сегодня в свете безумия, которое было лишь его незначительным остатком. Приоритет всего остаточного во всех сферах, приоритет невысказанного, феминного, безумного, маргинального, приоритет экскрементов и отходов в искусстве и т. д. Но это и есть не что иное, как своего рода инверсия структуры, возвращение вытесненного как сильной доли такта, возвращение остатка как прироста смысла, как излишка (но излишек формально не отличается от остатка, а проблема траты излишка, по Батаю, ничем не отличается от проблемы резорбции остатков в политической экономии расчёта и дефицита, различаются лишь философские подходы), гипертрофии смысла, когда за основу берётся остаток. Тайна всех «либерализаций», которые разыгрываются благодаря энергии, скрытой по ту сторону черты.

Но в данный момент мы сталкиваемся с гораздо более оригинальной ситуацией: не ситуацией простой инверсии и выдвижения на первый план остатков, а ситуацией нестабильности любой структуры, любой оппозиции, которая приводит к тому, что больше не остаётся даже остатка, потому что он повсюду и, играя отграничивающей его чертой, он самоуничтожается как таковой.

Ничего не остаётся не тогда, когда всё взято, а скорее тогда, когда всё непрерывно реверсируется и даже добавление больше не имеет смысла.

Рождение остаточное, если оно символически не повторено в инициации.

Смерть остаточная, если она не разрешена в трауре, коллективной траурной церемонии.

Смысл остаточный, если он не поглощён и рассеивается в цикле обменов.

Сексуальность остаточная, когда она превращается в производство сексуальных отношений.

Само социальное остаточно, когда оно превращается в производство «социальных отношений».

Всё реальное остаточное, а всё то, что остаточное, обречено бесконечно повторяться в фантазмах.

Любое накопление является лишь остатком и накоплением остатков в том смысле, что оно является разрывом единства и компенсирует в линейной бесконечности накопления и расчёта, в линейной бесконечности производства, энергии и ценностей то, что раньше осуществлялось в едином цикле. То, что проходит цикл, завершается полностью, тогда как в измерении бесконечности всё то, что находится по ту сторону разделительной черты с бесконечным, по ту сторону вечности (этого резерва времени, который, как и любой резерв, также является разрывом единства), всё это не что иное, как остаток.

Накопление является лишь остатком, и вытеснение является лишь его инвертированной и симметричной формой. Именно на резерве подавленных эмоций и репрезентаций — вот на чём базируется наше новое единство.

Однако когда всё вытеснено, то уже нечего вытеснять. Мы не так уж и далеки от этой абсолютной точки вытеснения, в которой резервы сами начинают разрушаться, где рушатся запасы фантазмов. Все запасы воображаемого, энергии и то, что от них остаётся, возникают благодаря вытеснению. Когда последнее достигнет критической точки насыщения, где его очевидность ставится под сомнение, тогда энергию невозможно будет ни высвобождать, ни тратить, ни экономить, ни вырабатывать, даже понятие энергии исчезнет само по себе.

Сегодня остаток, энергоресурсы, которые остаются у нас, переработка и консервация отходов являются ключевой проблемой человечества. Как таковая она не имеет решения. Любая новая энергия, высвобожденная или израсходованная, будет образовывать новый остаток. Любое желание, любая либидинальная энергия будет вызывать новое вытеснение. Что же тут удивительного, ведь сама энергия немыслима без циркуляции, в ходе которой она накапливается и высвобождается, вытесняется и «продуцируется», то есть немыслима без этой структуры остатка и его второй части?

Чтобы искоренить концепт энергии, необходимо довести её потребление до абсурда. Чтобы искоренить концепт вытеснения, необходимо довести его до максимума. Когда последний литр энергии будет потреблён (последним экологом), когда последний дикарь будет изучен (последним этнологом), когда последний товар будет произведён последней «рабочей силой», когда последний фантазм будет истолкован последним аналитиком, когда всё будет высвобождено и потреблено «из последних сил», тогда станет заметно, что эта гигантская спираль энергии и производства, вытеснения и бессознательного, то, благодаря чему удалось вместить всё в одно энтропически-катастрофическое уравнение, что всё это в действительности не что иное, как метафизика остатка, и это уравнение вдруг найдёт своё решение во всей своей полноте.

Университет деградирует: он нефункционален на социальных аренах рынка и занятости, лишён культурной сущности или конечной цели познания.

Даже власти, строго говоря, больше не существует как таковой: она также деградирует. Отсюда невозможность возвращения пожара 68-го года: обращения проблемы знания против самой власти — эксплозивного противоречия знания и власти (или разоблачения их сговора, что одно и то же) в Университете и, внезапно, через символическое (более чем политическое) распространение пожара во всём институционально-социальном порядке. Прокламация «Почему социологи?»{159} отметила этот сдвиг: глухой тупик знания, головокружение от незнания (то есть одновременно абсурдность и невозможность прироста смысла в процессе познания) оборачивается абсолютным оружием против самой власти, чтобы демонтировать её согласно тому же умопомрачительному сценарию разгосударствления. Именно в этом состоит эффект мая 68-го. Он невозможен сегодня, когда сама власть, вслед за знанием, пошла куда подальше, стала неуловимой — самоустранилась. Наступательный прорыв невозможен, так как сами институты находятся в состоянии флотации, без познавательного контента, без структуры власти (разве что этой структурой является некий архаичный феодализм, приводящий в действие симулятивный механизм, назначение которого ему непонятно и чьё сохранение такое же искусственное, как сохранение казарм и театров). Смысл имеет лишь то, что ускоряет разложение, акцентируясь на пародийной, симулятивной стороне той игры, которую ведут агонизирующее знание и агонизирующая власть.

Забастовка имеет как раз обратный эффект. Она снова восстанавливает идеал Университета, насколько это возможно, фикцию всеобщего доступа к культуре (не поддающейся обнаружению и больше не имеющей смысла), она субституирует функционирование Университета как его критическая альтернатива, как его терапия. Она всё ещё грезит содержательностью и демократизмом знания. Причём сегодня повсюду эту роль выполняют левые: именно праведность левых снова внушает идею справедливости, потребность в логике и социальной этике прогнившему аппарату, который распадается, теряет всякую сознательность и легитимность и почти добровольно отказывается функционировать. Именно левые секретируют и отчаянно репродуцируют власть, ведь они стремятся к ней, а значит, верят в неё и возрождают её именно там, где система её уничтожила. Система уже положила конец одной за другой всем аксиомам, всем институтам власти и реализует одну за другой все исторические и революционные цели левых. Сами левые вынуждены восстанавливать все механизмы капитала, чтобы иметь возможность получить власть в один прекрасный день: от частной собственности до малого бизнеса, от армии до национального величия, от пуританской морали до мелкобуржуазной культуры, от правосудия до Университета — всё то, что исчезает, то, что сама система ликвидировала в своей жестокости, но и, безусловно, в своём необратимом порыве, должно быть сохранено.