Единственно, что может помочь вам, ― продолжал он, ― это стакнуться с кем-нибудь из чиновников. У меня, например, есть друг, которому не приходится даже двигаться из города, чтобы занять участок.

― Но, несомненно, ― сказал я, ― где-нибудь, когда-нибудь должна быть справедливость. Несомненно, если бы доложить об этом в Оттаве и привести доказательства.

― В Оттаве? ― Он презрительно засмеялся. ― В Оттаве! Оттава и снимает сливки со всего этого. Мелочь, мелюзга только лижет остатки. Поглядите, какие огромные концессии они продают за понюшку табаку. Нет, хорошая золотоносная почва, которая дала бы кусок хлеба бедному рудокопу, крепко запечатана и навеки закреплена. Как это делается? Все дело тут в политике. Поглядите, как ведется торговля спиртом. Неочищенный спирт посылается в страну тысячами галлонов, разбавляется в шесть раз большим количеством воды и продается бедным рудокопам за виски по доллару за рюмку и при этом вам запрещают разливать свои собственные напитки.

― Хорошо, ― сказал я. ― Я не позволю выставить себя со своего участка. Хотя бы мне пришлось перевернуть небо и землю.

― Вы не сделаете ничего подобного. Если вы разбушуетесь, тут есть полиция, чтобы прикрыть вас колпаком, вы говорить вы можете, пока ваши жабры не покраснеют. Это никого не тронет. Они всех нас держат в руках. Нам остается только глотать пилюли. Бесполезно метаться, когда болит живот. Вы бы лучше отошли и присели.

Я так и сделал.

Мне нужно было повидать Берну. Я уже побывал в ресторане «Парагон», новом блестящем заведении, открытом Винкельштейном, но ее не было на службе. Я увидел мадам, стоящую в своих фальшивых бриллиантах, со своими черными, как таракан, искусно причесанными волосами и широким, наглым, кокетливо размалеванным лицом. Она казалась олицетворением плотского процветания ― эта большая красивая еврейка с ястребиными глазами. В задней половине носился Винкельштейн, причем его маленькое сдавленное бледное лицо сияло от пота. Но он был великолепно одет и усы его были нафабрены еще лучше, чем обыкновенно.

Я смешался с толпой золотоискателей и благодаря своей грубой одежде и загорелому, обросшему бородой лицу не был узнан супругами. Когда я расплачивался, мадам кинула на меня острый взгляд. Но по глазам ее было заметно, что она не узнает меня. Вечером я вернулся снова туда и занял место в одном из завешенных кабинетов. За длинными закусочными стойками молодцы с грубыми затылками, взобравшись на трехногие сиденья, упивались едой. Зал был ослепительно освещен, украшен многочисленными зеркалами и аляповато расписан золотом и белым. Меню было изысканное и цены высокие. В кабинете передо мной седовласый адвокат занимал даму легкого поведения; в кабинете позади квартет из «Павильон-театра» задавал шумный кутеж. Не могло остаться никаких сомнений относительно характера заведения. Это было пристанище человеческих подонков, дворец позолоты и преступления.

Я чувствовал себя глубоко угнетенным, несчастным; все внушало мне отвращение. В первый раз я начал жалеть о том, что покинул дом. Там, на ручьях, я был счастлив. Здесь в городе бросающийся в глаза разврат бил по моим нервам. И в этом месте служила Берна. Она прислуживала этим распутникам; она подавала этим свиньям. Она слышала их развязные разговоры, их беспечные богохульствования. Она видела их мертвецки пьяными, бредущими неверной походкой на свои позорные свидания. Она знала все. О, это было безжалостно. Это надрывало мне сердце. Я сел и закрыл лицо руками.

― Что прикажете?

Я узнал нежный голос. Он пронзил меня и я сразу поднял глаза. Предо мной стояла Берна.

Она слегка вздрогнула, но быстро овладела собой. Выражение счастья появилось в ее глазах, горячего живого счастья.

― О как вы испугали меня. Я не ждала вас. О, как я рада увидеть вас опять!

Я посмотрел на нее. Я сознавал в ней какую-то перемену, и в сознании этом был оттенок какой-то острой боли.

― Берна! ― сказал я. ― Зачем у вас эта краска на лице?

― О мне очень жаль! ― Она отчаянно терла красное пятно на своей щеке. ― Я знала, что вы будете сердиться, но мне нужно было; они заставили меня. Они сказали, что я выгляжу, как привидение на празднике, с моим белым как мел лицом. Я отпугивала посетителей. Это только капля румян. Все женщины употребляют их. Это придает более веселый вид и нисколько не вредит мне.

― Я хотел бы видеть на ваших щеках, дорогая, румянец здоровья, а не пятна косметики. Но все равно, как вы поживаете?

― Хорошо, ― сказала она, запинаясь.

― Берна! ― прогремел грубый, неумолимый голос мадам. ― Пройдите к гостям.

― Ладно, ― сказал я, ― дайте мне что-нибудь. Я хотел только видеть вас.

Она убежала. Я увидел, как она скрылась за занавеской одного из закрытых кабинетов, неся поднос с блюдами. Я услышал грубые голоса, болтавшие с ней. Я увидел, как она вышла, причем щеки ее пылали на этот раз, однако, не от румян. Какой-то парень попытался задержать ее. Все это заставляло меня корчиться, волновало до того, что я едва мог усидеть на месте.

Наконец она торопливо подошла ко мне с какой-то едой.

― Когда я смогу увидеть вас, девочка? ― спросил я.

― Сегодня ночью. Приходите ко мне. Я освобождаюсь в полночь.

― Хорошо, я буду ждать.

Она была очень занята, и хотя пьяный кутила раз или два отпустил пару грубых шуток, но я все же заметил с возрастающим удовлетворением, что большинство сильных бородатых рудокопов обращаются с ней с рыцарским уважением. Она была на дружеской ноге с ними. Они называли ее по имени и, казалось, относились к ней с искренним расположением. В обращении этих людей сквозило покровительственное мужество, которое успокаивало меня. Таким образом, я проглотил свое блюдо и покинул заведение.

― Это славная девочка, ― сказал мне седой старик, энергично ковырявший в зубах у дверей ресторана. ― Прямая как струнка, а здесь немного найдется таких, про которых можно сказать это. Если бы кто-нибудь попытался обидеть ее, нашлась бы всегда дюжина ребят, готовых обработать его в лучшем виде для больничной палаты. Да-с, поискать надо такую девочку. Я хотел бы, чтобы она была моей дочуркой.

Снова я начал слоняться вверх и вниз по знакомой теперь улице, но острота впечатлительности уже притупилась и я больше не обращал внимания на ее достопримечательности. Она была многолюднее, шумнее, оживленнее обыкновенного. В игорном помещении салуна «Удача» восседал мистер Мошер, методически тасуя и сдавая карты. Повсюду я встречал возбужденных и разгоряченных золотоискателей; каждого со своим неизменным мешочком песка. Он был обыкновенно величиной с целую колбасу, и однако это были только его «карманные деньги». В банке на его счету хранилось с полдюжины таких мешков в десять раз большей величины.