Они выехали из Хейвордзхита.

— Этой нашей системе конец не пришел, понимаете ли, — проговорил капитан Лузли. — Всегда должна быть организация, которая могла бы держать народ в подчинении, то ли с помощью силы, понимаете ли, то ли с помощью пропаганды. Я вас прощаю, Оксенфорд, — добавил он великодушно. — Судьба сержанта Имиджа, должно быть, расстроила вас, так же как, признаюсь, она расстроила меня, понимаете ли. Немного. Но постарайтесь, чтобы такого не случалось впредь. Помните, прошу вас, о разнице в наших званиях.

— Да заткнитесь вы! — снова огрызнулся Оксенфорд. — Я чертовски замерз, я чертовски голоден, и мне чертовски хочется остановить фургон и бросить вас к дьяволу, а самому пойти и присоединиться вон к той компании!

Он коротко кивнул головой в направлении группы людей, похожих на цыган, которые, расположившись вокруг костра на обочине дороги, что-то спокойно ели.

— Армия до них доберется, — спокойно проговорил капитан Лузли. — Не бойтесь, всех их переловят.

— А-а-а-пчхи! — неожиданно чихнул Оксенфорд. — А… а— а-а-пчхи! — чихнул он еще раз. — Черт бы побрал все, я насморк схватил, ну, прелесть какая! Чтоб глаза ваши лопнули, Лузли! А-а-р-р-чхи!

— Столичному Комиссару будет что сказать вам по этому поводу, понимаете ли, — пригрозил капитан Лузли. — Нарушение субординации в чистом виде.

— А я-то думал, что целью данной операции было сделать так, чтобы Столичного Комиссара уволили, — саркастически заметил Оксенфорд. — Я думал, что в этом-то и вся соль.

— Вот тут и видно, что вы глупы, Оксенфорд. Это будет уже новый Столичный Комиссар, — проговорил капитан Лузли с видом превосходства. — Он будет знать, как справиться с нарушителями дисциплины.

— А-а-а… — вдохнул Оксенфорд и, чихнув, — пчхи! — чуть не въехал в фонарный столб. — Во всяком случае, это будете не вы, — грубо сказал он. — Не вы займете это вонючее кресло, уж это факт. И в любом случае завтра или послезавтра я буду уже в армии. Это жизнь для настоящего мужчины. Только успевай поворачиваться. Ну и черт с ним! Все лучше, чем гоняться за беззащитными женщинами и детьми, как мы сейчас.

— Я услышал вполне достаточно, понимаете ли, — надменно произнес капитан Лузли. — Это произведет очень сильное впечатление, Оксенфорд.

— А-а-а-пчхи!!! Чтоб тебя…

Вскоре они уже въезжали в Брайтон. Солнечные лучи весело играли на поверхности моря, на разноцветных платьях женщин, на скучных костюмах мужчин. Похоже было, что людей на улицах значительно поубавилось. Нельзя сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Они въехали в квартал, состоявший из огромных правительственных зданий.

— Вот и прибыли, — с удовлетворением проговорил капитан Лузли. — Правьте прямо туда, где буквы «IN» стоят, Оксенфорд. Странно, что-то я не припомню, понимаете ли, чтобы, когда мы уезжали, здесь торчали какие-нибудь буквы…

Оксенфорд хрипло рассмеялся: — Вы, несчастный, глупец, болван проклятый! Неужели вы не видите, откуда взялись эти буквы? Неужели не видите, вы, дурак от рождения?!

Капитан Лузли вытаращил глаза на фасад здания.

— О! Этого не может быть! — воскликнул он.

Растянувшееся на всю огромную длину здания название Министерства изменилось: вместо слов «МИНИСТЕРСТВО БЕСПЛОДИЯ» на фасаде сияли слова «МИНИСТЕРСТВО ПЛОДОВИТОСТИ».

— Ха-ха-ха! — разразился хохотом Оксенфорд. — Ха-ха-ха! А-а-а-пчхи! А, чтоб тебя…

— И насколько возможно, — говорило изображение достопочтенного Джорджа Окема, Премьер-министра, на телевизионном экране, — обеспечить хороший уровень жизни при минимальном вмешательстве Государства.

У Премьера было лицо финансового воротилы: тяжелые челюсти, твердо сжатые, но чувственные губы, жесткий взгляд из-за стекол шестиугольных очков. Трансляция была плохая, и изображение часто пропадало, вместо него появлялись полосы, геометрические фигуры или узоры. Оно качалось и прыгало, гримасничало, раскалывалось на части, возносилось за пределы экрана и, будучи водворенным на него снова, начинало гоняться за самим собой. Но твердый, спокойный голос человека дела оставался ясным. Премьер говорил долго и — в истинно августинской манере — мало что сказал по существу. Он заявил, что, может статься, им придется пережить тяжелые времена, но благодаря духу трезвого британского компромисса, помогавшего преодолеть так много кризисов в прошлом, нация, несомненно, преодолеет трудности и придет к счастливому будущему. Требовалось доверие, и мистер Окэм просил о доверии. Он верил в Британский Народ, так пусть же Народ доверится ему.

Изображение закивало само себе, экран телевизора потемнел и погас.

Тристрам тоже кивнул сам себе и принялся ковырять в зубах. Он сидел в благотворительном пункте питания, учрежденном «Ассоциацией Женской Плодовитости города Честера», что на северном берегу реки Ди. Слушая мистера Окэма, Тристрам только что съел хороший мясной обед, поданный румяными веселыми чеширскими девушками, работавшими в приятной, хотя и скромной обстановке, среди нарциссов в горшках. Цветы явно стремились дорасти до потолка. Много таких же, как Тристрам, мужчин, утолявших голод, сидело в столовой, но они, по большей части, выглядели провинциалами. Это были нежданно-негаданно выпущенные из тюрем заключенные, которые разыскивали семьи, эвакуированные во время голодных бунтов и первых зверств «обеденных клубов»; безработные, тащившиеся на вновь открытые фабрики; люди, выкинутые из своих квартир на первых этажах теми, кто был сильнее и безжалостнее их — и все они были без денег.

(«Но где же женщины? Где-то ведь должны быть и женщины!») В кармане ни таннера. Деньги были проблемой. Днем Тристрам нашел действовавший банк, филиал Государственного банка номер три, где он хранил свои несколько гиней. После долгого перерыва филиал бойко работал. Тем не менее вежливый кассир объяснил Тристраму, что он должен обратиться за деньгами в отделение банка по месту жительства, хотя — тут Тристрам мрачно улыбнулся — если он хочет открыть у них счет, то филиал с удовольствием примет у него деньги.

Ох уж эти банки! Возможно, что те, кто не доверял им, были не такими уж дураками. Тристраму рассказывали, что один человек в Тарполи зашил в матрац три тысячи гиней бумажками, и пока банки были закрыты, ухитрился открыть универмаг. Мелкие капиталисты — крысы Пелфазы, но львы Августинианства

— полезли из всех щелей.

— Сердечно приглашаем вас к нам в восемь часов вечера,

— призывал женский голос из громкоговорителя. — Будет подан легкий ужин из жареного мяса. Партнеры для каждого.

Последние слова прозвучали зловеще. В репродукторе щелкнуло.

«Больше похоже на приказ, чем на приглашение. Танцы у костра на берегу реки, а не в поле. Может быть, они надеются, что в Ди скоро снова начнет играть лосось?» Два факта слегка удивили Тристрама этим ясным, но прохладным весенним утром: несговорчивость женщин и то, что за все, за любую мелочь, нужно было платить. Со вздохом он поднялся из— за стола; ему предстояла прогулка по улицам Честера. У выхода какая-то нетерпеливая женщина спросила Тристрама: — Вы ведь не забудете, нет? Ровно в восемь. Я буду ждать вас, вас, ненасытный молодой человек.