Ковентри мог бы показаться почти нормальным городом, если бы не атмосфера военного гарнизона: общие мессы, переклички перед воротами фабрик, комендантский час… На городской заставе Тристрама принялись жадно расспрашивать о новостях, но что он мог рассказать! Тем не менее приняли его радушно и разрешили воспользоваться столовой сержантов— саперов. Когда на рассвете Тристрам покидал город, в карманы ему засунули пару банок мясных консервов. Он шагал по направлению к Нанитону, погода стояла чудесная, и впервые за много лет ему по-настоящему захотелось петь.

Тристрам подходил к северной границе Большого Лондона. Он предвкушал, как скоро вдохнет деревенского воздуха.

В Бедфорде его подобрал штабной автомобиль. В нем сидели похожий на Фальстафа полковник и его адъютант с красным от алка лицом. На этом автомобиле Тристрам проехал через Нанитон до дороги на Шрусбери. Здесь-то наконец и началась настоящая сельская местность: ровные вспаханные поля, изредка мелькнет какой-нибудь домик, и надо всем огромное небо, которому не угрожают надменные монолиты небоскребов.

Тристрам укрылся за какими-то воротами и немного вздремнул, вдыхая запах земли Слава Тебе, Боже всемогущий!

Когда он проснулся, то подумал, что все еще спит. Ему показалось, что он слышит сипловатые звуки флейты и энергичные вдохи поющих людей. Слова песни несли в себе идею столь прямую и конечную, что Тристраму подумалось, а не услышит ли он снова изречение. «Евхаристический прием пищи» В песне говорилось примерно следующее «Яблочки созреют, орешки почернеют, юбчонки вверх, штанишки вниз!» Примитивная мелодия все повторялась и повторялась в бесконечном da capo.[9]И Тристрам увидел, он увидел, он увидел, как мужчины и женщины, рассеявшись в поле — пара здесь, пара там, здесь и там — действуя с ритуальной серьезностью, образовывали все новых и новых существ с двумя спинами. При свете весеннего солнца юбки вздымались вверх, брюки падали вниз, и, среди возделанного поля, соединялись спелые яблоки и темные орехи. Осталось шесть, пять, четыре, три, два, один мужчина и он… и они…

Почему в песне поется о «гобе»? Они сеют, а не жнут в этом поле. Но придет время, и они сожнут посеянное, обязательно сожнут. Вся жизнь едина.

Та болезнь была вызвана отказом человека размножаться.

— Итак, приступаем! — сердито выкрикнул руководитель. У него была внешность предводителя ряженых: жилистый человек с гнусавым голосом, красным носом и синими щеками.

— Слушайте, слушайте, ну пожалуйста, слушайте же! — жалобно призывал он. — Список партнеров выглядит так.

«Затейник» принялся читать по бумажке, которую держал в руке: — Мистер Липсет — мисс Кемени, мистер Минрат — миссис Грэхем, мистер Эванс — миссис Эванс, мистер Хильярд — мисс Этель Даффус…

«Затейник» читал. Тристрам, жмурясь от солнца, сидел у небольшой гостиницы в Атерстоуне, благосклонно наблюдая, как мужчины и женщины разбиваются на пары.

— … мистер Финли — мисс Рэйчел Даффус, мистер Майо — мисс Лоури…

Словно собираясь танцевать деревенский танец, выкликаемые становились в две шеренги лицом к своим «суженым», кто краснея от стыда, кто хихикая, кто нагло, кто застенчиво, кто отчаянно, а кто и с готовностью.

— Очень хорошо, — утомленно произнес наконец «затейник». — В поля!

Взявшись за руки, парочки двинулись «в поля». «Затейник» увидел Тристрама. Устало покачивая головой, он подошел и уселся на скамейку рядом с ним.

— В удивительное время мы живем, — начал разговор «затейник». — Вы просто идете куда-нибудь?

— Я иду в Престон, — ответил Тристрам. — Могу я вас спросить, если позволите, зачем вся эта… «заорганизованность»?

— Ах, да обычное дело! — ответил «затейник». — Есть ведь жадность, эгоизм… Некоторые люди привыкли загребать все самое лучшее… Этот самый Хильярд, например. А бедную Белинду Лоури все время обходят вниманием. Не знаю, приносит ли это в действительности какую-нибудь пользу, — мрачно признался он. — Хотел бы я знать, есть ли в этом что— нибудь большее, чем простое потворство своим желаниям.

— Конечно, есть, — ответил Тристрам. — Это один из способов показать, что разум является единственным инструментом, который может управлять нашей жизнью. Возвращение к магии — власти над событиями, вот что это такое. Мне это кажется очень здоровой тенденцией.

— Я предвижу опасности, — возразил «затейник». — Ревность, драки, собственничество, распад браков.

Он был твердым пессимистом.

— Будущее покажет, что к чему, — примирительно сказал Тристрам. — Вот увидите: сначала повсеместно настанет эпоха свободной любви, а потом снова утвердятся христианские ценности. Совершенно не о чем беспокоиться.

«Затейник» мрачно уставился на солнце и на облака, которые тихо и солидно плыли по голубому небу.

— Я полагаю, что вы нормальны, — проговорил он после продолжительного молчания. — Мне кажется, вы из тех же людей, что и Хильярд. Настоящий, закоренелый злопыхатель этот Хильярд. Он всегда говорил, что существующее положение не может сохраняться вечно. Они смеялись надо мной, когда я сделал то, что сделал. А Хильярд смеялся громче всех! Я мог бы убить Хильярда, — зло произнес «затейник», стиснув в кулаках большие пальцы рук.

— Убить? — переспросил Тристрам. — Убить в эти дни… — он запнулся, — любви?

— Это было, когда я работал в Жилищном управлении Личфилда, — взволнованно продолжал «затейник», — тогда это и случилось. Нужно было заполнить вакансию, и я должен был получить повышение. Я был старший, понимаете…

(«Если это не дни любви, то, уж несомненно, дни честных и откровенных признаний», — подумал Тристрам.) — Мистер Консет, наш заведующий, сказал мне, что рассматриваются две кандидатуры — моя и еще одного человека, по фамилии Моэм. Этот Моэм был гораздо младше меня, но он был гомо. Так вот, я много думал об этом. Сам я никогда не был особенно склонен к этому, но, несомненно, что-то предпринять я мог. Я долго размышлял, прежде чем приступить к делу, потому что, в конце концов, мне предстояло совершить очень важный шаг. Как бы там ни было, прокрутившись ночь в постели, истерзавшись сомнениями, я собрался с духом и пошел к доктору Манчипу. Доктор Манчип сказал, что это очень простая операция, совсем не опасная… и он ее сделал. Он мне сказал, что в общей анастезии нет необходимости, и я наблюдал, как он это делал.

— Понятно… — проговорил Тристрам. — А я-то думал, почему у вас голос такой…

— Вот поэтому. И посмотрите на меня теперь! «Затейник» раскинул руки.

— Сделанного не воротишь. Как мне приспособиться к этому новому миру? Меня должны были предупредить, хоть кто— нибудь должен был сказать мне… Откуда я мог знать, что тот мир не будет вечен?! — Он понизил голос. — Вы знаете, как стал называть меня этот самый Хильярд с недавнего времени? Он стал называть меня «каплун». И причмокивает при этом губами. Шутит, конечно, но шутка эта весьма дурного свойства.