— До свидания, зеленые глаза! Жаль! — добавил он ей вслед.

— Ну, что делать будем, драматург Мариенгоф? — мрачно спросил Есенин.

— Слушай, Сергей, Колобов получил командировку на Кавказ. Предлагает ехать с ним. Представляешь, отдельный маленький вагон. Во всем вагоне только четыре человека и проводник. У каждого двухместное мягкое купе. Будем по пути в больших городах выступать со стихами, лекциями. Купе — идеальное место для работы… а, Сергей?!

— Уговорил, собирай чемоданы! — Есенин решительно зашагал вверх по Тверском бульвару, на ходу закуривая свои «Сафо».

В просторной квартире Мейерхольда на большом столе, как на сцене, стоит светловолосая дочка Есенина Татьяна, а перед ней ходит взад-вперед, заложив руки за спину, темноволосый мальчик, немного помладше своей сестренки, тоже есенинский сын — Костя. На стульях чинно сидят двое зрителей — кухарка и домработница. На плите что-то варится и жарится.

Костя, жестикулируя и явно подражая Мейерхольду, говорит тоненьким голоском:

— Актерская игра — это мелодия, мизансцена — гармония. Ясно? А вы безумно напряжены! И не кричите так! Все гораздо тише! Когда я в молодости работал с Константином Сергеевичем Станиславским, он заставлял говорить тише… — Эти слова и та серьезность, с которой говорил малыш, вызвали у зрителей смех… Они зааплодировали. Костя так же, как Мейерхольд, строго поглядел на кухарку и домработницу: — Я просил тишину в зале! У нас идет репетиция, а не спектакль… Давай, Танька… то есть Зиночка, все сначала! — пропищал он.

— Не хочу больше спектакль репетировать! — недовольно топнула ногой Зиночка-Татьяна, явно приревновав зрителя к успеху братишки.

— Ну, тогда стихи читай!

— Какие?

— Те, что отец наш тебе велел.

— «Березу»?

— Лучше «Побирушку».

— Ладно, объявляй!

Костя повернулся к зрителям, с умилением глядящих на «артистов», и звонко объявил:

— Выступает артистка государственного театра имени Мейерхольда… Зинаида Райх!!

— Дурак! — опять топнула ножкой Таня. — Теперь я уже Татьяна Есенина!

— Татьяна Есенина! — поправился Костя. — Она прочтет вам стихи своего отца, поэта Сергея Есенина. Прошу! — Он зааплодировал, и обе зрительницы его дружно поддержали.

Танечка поклонилась, сделав книксен:

— Костька объявить стихотворение какое забыл, ну ладно, я сама, — махнула она ручкой. — Стихотворение Есенина «Побирушка».

Плачет девочка-малютка у окна больших хором,

А в хоромах смех веселый так и льется серебром.

Плачет девочка и стынет на ветру осенних гроз,

И ручонкою иззябшей вытирает капли слез.

Она вытерла ладошкой слезы, которые якобы текли у нее из глаз, и продолжила, протягивая ручонки к зрителям:

Со слезами она просит хлеба черствого кусок,

От обиды и волненья замирает голосок.

Но в хоромах этот голос заглушает шум утех,

И стоит малютка, плачет под веселый, резвый смех.

Закончив читать, Танюша опять поклонилась.

Кухарка с домработницей, вытирая настоящие слезы, дружно аплодировали маленькой артистке.

— Ай да молодец, Танюшенька! Ай да молодец! Спасибо, деточка!

— Надо же… плачет девочка-малютка… — снова залилась слезами кухарка.

А домработница, молодая симпатичная женщина, с восторгом добавила:

— Ваш отец, дети, очень хороший человек, раз такое написал. И он очень красивый… ты, Танечка, очень хорошо читаешь его стихотворение… И ты очень похожа на Сергея Александровича.

— Но Танька же не плачет, а побирушка плачет, — Косте не понравилось, что хвалят только его сестру, и он, желая, чтобы и его похвалили, снова стал изображать Мейерхольда.

Он опять заложил руки за спину и заходил перед столом.

— Чтобы заплакать на сцене настоящими слезами, а не слюнявить глаза пальцем, надо испытать внутренний подъем. Все прочие способы… Это… это… как дальше, Танька?

— Это неврастения и патология, противопоказанные искусству! — подсказала вошедшая на кухню Зинаида Райх. — Опять в театр играете? Ольга Георгиевна, я же запретила… Костя, Таня, марш в детскую заниматься! Я приду проверю…

— Ой батюшки! Когда-то вы пришли? — засуетилась кухарка, снимая Танечку со стола. — А мы и не слыхали…

— Марья Афанасьевна! Вы котлеты опять пережарите… Неужели не чувствуете, что горит у вас… Поторопитесь, сейчас актеры придут! — раздраженно выговорила Райх и хлопнула дверью.

— Неврастения и патология, — развела насмешливо руками кухарка. — Пережарила! Сама ты пережарила, — передразнила она Райх. Сунув детям по сладкому пирожку, она перекрестила их. — Ступайте с Богом, милые мои! Ничего Ольгуша, не бойся, Зина только с виду строга. — Кухарка проводила брата с сестрой в детскую. — Ничего, сожрут и пережаренные! Актеры все сожрут!

В кабинете Мейерхольда на стене висит большая фотография Райх. Под ней тахта, покрытая пестрым ковром. В углу кабинетный рояль, на нем макеты декораций к спектаклям, стол и стулья завалены книгами, пьесами, кипами газет, журналов. Мейерхольд, заложив руки за спину, прохаживается взад-вперед, точно так же, как его изображал Костя, только еще нервно попыхивает трубкой.

— С дисциплиной у нас… распустились, — встретил он вошедшую в кабинет недовольную Райх. — На спектакли и репетиции не идут, а тянутся, чтобы не сказать более резкого слова. Нужно взяться за них, вздернуть. Того, что произошло сегодня на читке, я больше не потерплю! — Он снова запыхтел трубкой, усевшись на диван и закинув ногу на ногу.

— Успокойся, Севочка! Ты много куришь! — Зинаида Николаевна ласково отобрала у него трубку и положила в пепельницу, стоящую на письменном столе.

— Про мою труппу говорят, что в ней нет талантов, а только послушные мученики Мейерхольда. Это в моем театре нет талантов? — возмущался он. — А Гарин? Ильинский? Свердлин, Охлопков, Яхонтов, Мартинсон, Бабанова, Райх, Жаров, Тялкина? — перечислял Мейерхольд своих лучших актеров.

Райх напомнила:

— Охлопков ушел, а сегодня ушел и Жаров…

— Зато пришли Царев и Самойлов, — не сдавался Мейерхольд.

— И с Бабановой я больше работать не могу.

— Да, ты права. Этот язык, это жало надо вырвать! Я распоряжусь, Зиночка, ты не беспокойся! — угодливо согласился Мейерхольд.

Райх присела с ним рядом на диван, маняще откинувшись на кожаные подушки.

— Ну, что ты решил с Есениным? — Она протянула руку и ласково погладила его седые волосы. — Будешь «Пугачева» ставить?!

Мейерхольд зажмурил глаза от пьянящего удовольствия, которое ему доставляло прикосновение жены: