Скромный зал музыкальной школы оказался с неожиданно четкой акустикой. Друзья музыкантов привели своих друзей-музыкантов, друзья друзей – своих. Всех заинтриговало обещание вокального соло. Народ собрался сведущий, позади кто-то разглагольствовал о новом мюзикле Гершвина и вокальной технике скэт[22]. Андрей занял места старшему Дымкову с женой и, светясь предвкушением Ксюшиного триумфа, носился со стульями для тех, кому не досталось кресел. С Валентином Марковичем он познакомил Изу зимой на выставке книжной графики. Экспозиция, честно признаться, показалась скучноватой, Иза ожидала большего от хваленых Андреем иллюстраций Кустодиева и Моора. А Валентин Маркович воодушевленно обсуждал с кем-то возможности нынешней полиграфии, здоровался за руку с художниками. Они обращались к нему с явной симпатией, как к знатоку и человеку уважаемому, Андрей шепотом называл известные имена. Странно, ведь работал-то Дымков в цирке. То ли уборщиком, то ли смотрителем зверей… Усевшись рядом, он кивнул Изе. Супруга выглядела значительно моложе Валентина Марковича, лицо у нее было такое же, как у Юрия, ясное и приветливое. В руках она держала завернутые в хрустящий целлофан крокусы – сиреневые и млечно-белые в середине. С мужем женщина почему-то не разговаривала, даже не смотрела на него. Может, повздорили.

Начался концерт. Сперва Иза угадывала отрывки неуловимо знакомых мелодий, затем они сместились к более сложному звучанию. Солировали то один, то другой инструмент, раскрепощенная игра ярко раскрывала характерные особенности музыкантов. Саксофон вдруг исторг нежную трель, и все заулыбались, захлопали: Патрик не просто заливался соловьем – так он представил певицу и заодно выразил личное к ней отношение.

Ксюша робела и сомневалась в себе. В предисловие мягко просочились струнные аккорды. Подтянулись клавиши, взрокотал тромбон. Инструменты подбадривали тактичными басами: не бойся, мы с тобой, и Ксюшин голос дрожащей капелью пробежался по умащенному сочувствием вступлению ансамбля. Цветные бусины звуков, нанизываясь друг на друга, принялись выплетать вокруг звонкие узоры – будто кто-то кормил цыплят, а они цвиркали, пощелкивали, щебетали жизнерадостно и задорно. Еще не окрепший голос отстранялся, закругляя трепетные коленца. Патрик взял несколько нот в унисон, щекотнул «пятки» удирающих фонем. Ксюша охнула, засмеялась, и веселые круглые слоги покатились безудержно, как с горы, высверкивая отражением акустических искр. В песне без слов пульсировала и ликовала изначальная мелодия пра-речи, архаический говор, словно Ксюше удалось поймать чутким слухом азбуку древнего общения. Наверное, музыка возникла до рождения слова, а первобытный лепет был вот таким – бесконечно удивленным жизнью. Новорожденная молвь замирала на миг, задыхаясь с легкой, точно со сна, хрипотцой, набирала воздух и снова бежала, исследуя неизвестную землю. Саксофон запел почти человеческим голосом, Ксюша подхватила. Голоса подражали один другому, догоняли друг друга, сливались, текли дуэтом, ручьем, весенним потоком…

Взволнованный Валентин Маркович взял жену за руку. Иза порадовалась за них. Песнь опровергала предположение о том, что лучшие произведения искусства – плоды неразделенной любви. Любовь Патрика и Ксюши не изолировалась от мира, не пыталась возвыситься над его изъянами. Любовь щедро и просто делилась с миром солнечной радостью, как дети на празднике делятся со всеми дольками мандарина.

Когда партию на фоне Ксюшиного вокализа вновь повел саксофон, музыка оторвалась от земного притяжения. В нее проникла светлая грусть. Иза услышала свою ностальгию и, закрыв глаза, узрела с высоты птичьего полета движение ледохода в верховьях реки. Могучее тело Лены просыпалось, взламывало зимние узы, густо дыша из глубины взбаламученным придонным течением. Взгляд скользнул на конскую тропу во влажном ельнике, где колючие ветви были выкручены книзу до высоты лошадиных морд. Голос Ксюши вознесся к несвойственному ей регистру и, кажется, достигнув опасных пределов срыва, спокойно, ровно воспарил в блеске верхних звуков над храмовым сводом вросшего в небо сосняка. «Лес моей Майис», – подумала Иза со смятением в сердце. Мысленный ветер летел вдоль колоннады лучистых стволов дальше и дальше, остатние звуки угасали, таяли до тех пор, пока не сошлись в точке звенящего эха… Или то был иллюзорный голос тишины.

Ксюша утопла в цветах. Артистов насилу отпустили, после чего на сцену поднялись музыканты из объединения ансамблей. Они говорили о природной технике голоса солистки, ее врожденном чувстве ритма и находке уникального стиля.

– Вы, бесспорно, достойны восхищения, – сказал какой-то музыкальный авторитет. – Но мне трудно вписать вашу версию в известные джазовые направления. Во фразировке прослеживалась лиричность славянских линий, – он повернулся к Патрику, – ваш интернациональный дуэт был ни на что не похож! Я не знаю, как называется изобретенная вами разновидность джаза… да это и не джаз! Вы, кстати, забыли объявить название.

– Без имья, – пояснил Патрик. – Человек слышит, что хотеть.

– Каждый – свое? – озадачился авторитет.

– О, да. Сам придумывайет названий. Йа назвал «Куба». Так йа слышал и так придумал, потому что сейчас играл водопады на горы Сьерра-Маэстра. Там в Орьенте жил мой дед, там мой отец ходил с команданте делать революций.

– Ты играл Кубу? – удивилась Ксюша. – А я пела о своем Забайкалье…

Ниночка пригласила «свою» компанию на день рождения. Ксюша не хотела идти.

– Эльфрида Оттовна показывала, как надо кушать культурно, да я запамятовала.

– Некому там ужасаться твоему невежеству, – хмыкнула Лариса. – Ниночка сказала, что предки уйдут.

– Ну и что, – упрямилась Ксюша. – Не корова же я, чтоб по-культурному кушать.

– Коровы умеют есть культурно? – удивилась Иза.

Ксюша засмеялась:

– А то! Они, когда жуют, челюстей не открывают, а я забыть могу. И столовыми приборами правильно пользоваться не научена.

Лариса тоже развеселилась:

– Ой, горенько мэни з тобою! А еще на Кубу собралась!

– Чего-о?! Куды это я собралась? – Щеки Ксюши мгновенно разгорелись.

Иза поспешно вклинилась между вечными спорщицами:

– Ничего сложного: салфетка на коленях, вилка – в левой руке, нож в правой, мясо отрезаем кусочками от края к середине…

Отец Ниночки руководил важным заводом, мать занимала влиятельный партийный пост. На курсе одну Ниночку называли уменьшительным именем. Не из ласковых побуждений, а потому, что двадцатилетняя девушка выглядела максимум на пятнадцать лет и вела себя поначалу, как невоспитанный подросток. Безукоризненная ее фигурка обещала никогда не меняться, о чем Лариса, по обыкновению, злословила: «Маленькая собачка до старости щенок». Густо крашенные ресницы придавали глазам Ниночки мрачноватое мерцание, длина ресниц поражала самое смелое комсомольское воображение. Под косметикой в стиле немого кино она, очевидно, пыталась скрыть комплекс инфантильности. В институте ее боевую раскраску осуждали, но так, чтобы это не дошло до слуха декана.