Выяснилось, что учеба и Песковская патологически несовместимы. Если она садилась на лекциях близко к кафедре, преподаватели раздражались и читали предмет через пень-колоду. Поговаривали, будто Ниночка успела сменить три вуза и нигде не протянула дольше семестра. Но глупой она вовсе не была. Просто ее способности лежали за границей избранного родителями образования. На французском языке девушка шпарила, как на родном. Того же Мопассана, возмутившего идейно выдержанную Ларису, читала в подлиннике и любила Ван Гога, несмотря на отрезанное ухо и предосудительную манеру импрессионистской живописи. Понятно, что для культработы эти неофициальные достижения и любви не годились.

К большей части однокурсников Ниночка относилась с пренебрежением, то есть в упор не видела. «Народу полно, интересных людей мало, а я – одна такая», – заявляла она всем своим видом. Независимая ее душа не принимала философию равенства и братства.

За преданность делу партии матери Ниночки когда-то простили родство с «бывшими». Мать не предполагала, что усиленно скрываемая порода совершит марш-бросок сквозь несколько поколений и с сокрушительной силой выстрелит в единственное дитя, рожденное поздно, после взятия многочисленных карьерных, а затем санаторно-больничных бастионов. Дочь получилась копией прабабки-дворянки, унаследовала ее старосветскую привычку воротить нос от всего не comme il faut и даже склонность к легочным заболеваниям.

В малом возрасте любимым словом болезненной девочки было детское словечко «льзя». Разнообразные «льзя» росли вместе с дочерью, принося родителям кучу хлопот и неприятностей. «В семье не без урода», – вздыхала отцовская родня, поднявшаяся к интеллигенции из честных пролетарских кругов. А плевать Ниночка хотела на порицающие поговорки и прочую критику. Ну и пусть урод, зато любимый до затмения родительского разума. Отец с матерью из кожи вон лезли, чтобы жизнь у ненаглядного ребенка была сплошным праздником.

Андрей сразу заинтересовал Ниночку полным равнодушием к ее поведению. Ведь экстравагантность тогда приносит удовлетворение человеку, когда возбуждает чье-то удивление, а лучше – негодование. Непритворно безразличный Гусев задел воспаленное вседозволенностью самолюбие Ниночки, поэтому на первую общекурсовую лекцию по истории КПСС она явилась в рубахе-апаш и брючках, заправленных в мягкие итальянские сапоги выше колен.

Отчаянное пижонство студентки вызвало скандал и сорвало занятия. Андрей воспользовался переполохом и спокойно принялся читать какую-то книгу. Не оценил дерзкую экипировку однокурсницы, не поразился ей, не осудил! Неотзывчивость Гусева потрясла Ниночкин выхоленный эгоцентризм до основания.

Парторг Борис Владимирович назвал выходку будущей культработницы реакционной провокацией. Контрреволюционерку препроводили в деканат, оттуда – домой, переодеваться и стирать с лица «Веру Холодную»[23]. Дядя пригрозил отчислением. Племянница впервые почти искренне попросила прощения.

Вначале она возненавидела Андрея. Но ненависть – страсть со знаком минус. Ненависть могла быстро сжечь душу и слабое тело. А что взамен? Ниночка начала мечтать, чтобы Гусева каким-то образом не стало. Никогда и ни для кого. Потом вдруг подумала – ни для кого, кроме нее, и нечаянно на этой мысли утвердилась. Так у всех на глазах развернулся односторонний роман.

Видя ее танталовы муки, враги злорадствовали. Беспечный Гусев не догадывался, что мстит ломаке за высокомерие. Назойливая девушка его тяготила. Он старался сплавить ее подальше и забывал всюду, куда она с ним напрашивалась. Ниночка поняла – ослепительным оперением Гусева не проймешь, и стала одеваться скромнее. Отошла на второй план, за спины, в тень. Постепенно Андрей и привык к ней, как к тени. Тень не замечают, однако избавиться от нее нереально. В Ниночке проснулась прабабкина целеустремленность и способность использовать этот фактор движения как форму существования. Когда-то упрямая тяга к цели довела прабабку до самопожертвования – заставила ее последовать за мужем в Сибирь и спасла его от гибели в холодном краю.

Ниночка отцепилась от бессознательного детства и неожиданно перепрыгнула через несколько ступеней в зрелую рассудочность. Редкий человек может признаться себе в собственных недостатках – Ниночка призналась. Она сумела выковырнуть и выкинуть из взбалмошного характера неутолимое самолюбие. Не утолилось? Прощай. Вслед за тем были выброшены капризы и лень. Заносчивость выжималась труднее, мелкими частями. Не все сразу, cherie amie, не все сразу… Образовавшиеся пустоты активно заполнялись учебой, потомственной женственностью и любовью. Ниночка остро ощутила вторжение в жизнь приставки «не» и разумно решила не бороться с ней, а взять в союзницы. Однажды она выйдет из тени. Андрей другими глазами посмотрит на Галатею, вылепленную заново не его руками, но ради него, и поймет, что жить ему без нее НЕльзя.

…В парадной здания, облицованного гранитом, перед журнальным столиком сидел старик в синем форменном костюме и вязал носок.

– Вы к кому? – спросил он строго и записал фамилии в тетрадь.

– Началось, – затосковала Ксюша, – охранники, швейцары…

– Ниночка называет его консьержем, – непонятно усмехнулся Андрей. – Дом непростой, тут живут высшие государственные служащие.

Был уже здесь, подумала Иза. Наверное, дружба Ниночки с отличником подпитывает родительскую надежду, что дочь наконец доползет до диплома… Поймав себя на ядовитой «Ларисиной» мысли, устыдилась. Ей-то что до того, в чьи дома вхож и не вхож Гусев.

Вознеслись в лифте к квартире. Андрей вручил Ниночке общий подарок – букет роз и торт в нарядной коробке. Заказывали вместе, и получилось чудесно: взбитые с цукатами сливки, именное поздравление в окружении двадцать одной свечи. Высокий «колонный» торт смотрелся как макет Курского вокзала или Дворца съездов.

Хрупкая Ниночка смахивала на хорошенького пастушка. Ей шла бесформенная хламида грубой вязки с короткими рукавами. По плечам и груди живописно рассыпалось ожерелье из необработанных поделочных камней. Вскрикнув с преувеличенным восторгом, виновница торжества передала коробку выглянувшему в прихожую чернявому парню.

– Добрый день, я – Тенгиз, – подмигнул он. – Прошу любить и жаловать.

В речи его не было кавказского акцента. Московский грузин, судя по повадкам. Черносливовые глаза масляно блестели предвкушением предстоящего веселья, губы складывались пухло и сладко: изюм-м…

Вернулся Тенгиз не один. Снисходительная улыбка второго выдавала в нем человека, которому все в жизни дается легко. Тряхнув крупными волнами каштановых волос, он представился:

– Владислав.

– Ребята из театрального, – отрекомендовала Ниночка и шепнула Изе: – Владик – копия Владимира Коренева, правда?

Лицо Владислава, с томными бархатными глазами и четко очерченным чувственным ртом действительно напоминало портрет красавца-киноактера.

Тонкие ноздри Ниночкиного носика зашевелились.