— Вилли, — произносит Томас, выбирая кусочки тофу с поверхности. — Как это будет полностью? Вильямина?

— А не хватит уже вопросов? — Вилли толкает его здоровой ногой, и оба улыбаются. Они так и сидят, постепенно привыкая к обществу друг друга, пока созвездия над пляжем не становятся совсем четкими. Как будто холодные огоньки набирают силу от людей, которые загадывают на них желания.

Томас поднимается и шумно вздыхает, забирая свою тарелку.

— Я спать. В семь уже надо будет читать людям про воскресение Христово. Ты тут справишься?

На самом деле, конечно, он спрашивает, будет ли она все еще здесь с утра или превратится в призрака, как ей хочется.

— Справлюсь, — отвечает Вилли сразу на все три вопроса.

Она облокачивается на дешевую дранку, наслаждаясь треском, который та издает. Она, разумеется, солгала. Она дождется, пока Томас заснет. Затем прокрадется на цыпочках на кухню и снимет крышку с банки, в которой, как она успела заметить, Томас держит наличные. Потом выберет какое-нибудь невзрачное судно средних размеров и заплатит половину вперед. К моменту, когда верующие будут слушать рассуждения Томаса о вечной жизни, ее здесь уже не будет.

Ветер целует Вилли в губы. У него вкус соли и пыли. Она размышляет, жив ли пленник «Гдыни». Он посмотрел ей в глаза так, что она до сих пор не может описать, что в тот момент почувствовала, но знает, что лучше бы обошлась без этих чувств. Она концентрируется на том, чтобы загнать все желания и сомнения поглубже, где их настигнет оцепенение. И лишь когда она уверена, что не заплачет, Вилли глубоко вздыхает и напряженно всматривается в морскую даль.

На краю темноты происходит какое-то движение. Какой-то бесформенный силуэт, яркий и четкий.

Бледный зеленый свет моргает и гаснет, не становясь ярче и не сливаясь с темнотой. Вилли на миг вспоминает капитана «Гдыни» и надеется, что он гниет в безымянной могиле. Но это не корабль. Нет, это живой огонь.

Пожар. И он не собирается гаснуть.

Рыба лежит слишком близко к огню.

По мере того, как ее серебристое тельце вращается на шампуре, чешуя пузырится и шипит, а глаза выскакивают, как перегоревшие предохранители. Человек, занятый приготовлением ужина, не замечает или не обращает внимания.

Штурман сидит у края свежей костровой ямы, вырытой у входа в его бамбуковый особняк, прямо у двери. Сегодня он нарядился. Фиолетовый бархатный пиджак, чистая белая рубашка, длинные штаны, заправленные в сапоги, которые ему все еще как раз, и чужой шелковый галстук, чтобы костюм был как полагается. Он даже побрился. Поверх его светлых кудрей слегка набекрень надет настоящий цилиндр.

— Кто хочет есть? — спрашивает он, глядя на Селесту и Эмерсона. Они молчат и смотрят на огонь, как будто завороженные верчением рыбы на примитивном гриле. Оба одеты в красные рубашки, которые уже так износились, что в тусклом свете кажутся коричневыми.

— Не стесняйтесь, — говорит Штурман, отрывая кусок от рыбы и кладя его на тарелку. Он встает, чуть не поскальзывается и садится рядом с Селестой. — Я знаю, ты весь день не ела. Разве что украдкой от меня.

Девушка смотрит на еду и энергично качает головой. Она издает отчетливый умоляющий звук, обозначающий отказ, который, кажется, удовлетворяет Штурмана.

— А ты, Эмерсон? — улыбается мужчина в цилиндре и отрезает большой кусок от рыбы армейским ножом, извлеченным из заднего кармана. — Ты хорошо себя вел?

— Да, — отвечает рыжий, глядя себе под ноги. — Хорошо, Питер.

— Ну разумеется. Как всегда.

Штурман втыкает нож в мясо и подносит его к Селесте, которая машинально открывает рот. Затем его взгляд тускнеет, и он одним поворотом запястья отправляет мясо в костер. Он садится перед девушкой на корточки. Ее губы начинают дрожать от такой резкой перемены настроения.

— Сначала, — произносит он, втыкая нож в песок, как в чью-то грудь, — мы обсудим телеграфические навыки Селесты. Обсудим, милая?

Синие глаза Селесты распахиваются так широко, что верхних век становится не видно, а из ее глотки доносится что-то похожее на жалобное мяуканье. Она отодвигается от Штурмана и смотрит на Эмерсона в поисках поддержки. Но напрасно.

Штурман достает пустой блокнот и машет им перед перепуганной девушкой. Он качает головой, гневаясь, как лучший друг, которого предали.

— Кем ты меня считаешь, что решилась на такое? А? Может быть, я жесток? Я что, плохо с тобой обращаюсь? Когда я тебя спрашиваю, нравится ли тебе здесь, ты всегда киваешь. Так скажи мне: ты что же, врала все это время?

Селеста издает звуки, похожие одновременно на вскрики и всхлипы. Она качает головой и пытается выговорить слово, скорее всего — «умоляю», но у нее получается лишь «ума-а». Эмерсон, сидящий рядом с ней, начинает раскачиваться взад-вперед, не отрывая взгляда от огня, который уже целиком накрыл рыбу и медленно пожирает ее.

Штурман подносит блокнот к огню, чтобы показать отпечаток фразы, написанной на странице, которую затем оторвали. Слова «СПАСИ НАС» по-прежнему различимы на нижнем листе. Автор сильно давил на ручку. Он был в отчаянии.

— Значит, вас нужно спасать? — осведомляется король Пёсьего острова, притворяясь сбитым с толку. — Вы пишете такую записку, такую омерзительную, предательскую записку, и потом ждете, что вас будут кормить? Небось подсунула ее вашему новому дружку, Якобу, да?

Он встает, поправляя галстук. Селеста подходит к нему, но он ее отталкивает.

— Значит, ты больше не будешь спать в доме, — со вздохом произносит Штурман, адресуя Селесте безрадостную улыбку, с какой учитель просит ребенка выйти из класса. — Давай, вставай. Ты знаешь, куда идти.

Селеста перестает всхлипывать. Как будто упоминание наказания, которого она всю дорогу боялась, ее успокаивает. Она встает, сложив руки, и ждет. И тут на чудака в цилиндре находит вдохновение. Он поворачивается вокруг своей оси несколько раз, как танцующий демон. Поднимается ветер и бросает вслед за ним искры от костра.

— Нет, постой, — говорит он. — Оставайся в доме. Судя по барометру, ночью будет холодно. Возьми запасное одеяло, девочка, — улыбается он и добавляет: — Пойду сам уложу Золушку спать. Разве не отличная идея?

Он хватает раскаленный шампур, чувствуя, как железо шипит в руке, и бросает обугленные остатки рыбы к ногам Эмерсона:

— Угощайся, мой мальчик.

Штурман направляется в джунгли с видом человека, предвкушающего десерт, бросая через плечо:

— Спасибо, что рассказал мне правду.

Селеста снова садится, издавая стоны, которые ни одна живая душа не могла бы слушать спокойно.

После длинной паузы Эмерсон протягивает руки и снимает рыбу с шампура. Он съедает все, включая голову и приставший к ней песок. Когда трапеза окончена, он готов заплакать. Но слезы не идут. Он забыл, как это делается.