— Да брось, — Зарецкий качает головой, — он не даст тебе и половины, что могу дать я. Он же… Он же даже не наш. Не покорный. Он вытреплет тебе все нервы, а отдачи не даст.

Увы, он прав. Я это знаю, на самом деле.

Антон там в углу что-то гневно шипит.

— Вот видишь, — Проша морщится, — он не думает о тебе. Даже сейчас. Ведь ты не разрешала ему приходить, так?

— Не разрешала, — я развожу руками, — и все-таки мой выбор сделан, Прош. Я могу порекомендовать тебе пару хороших девочек.

— Да нет, не надо, спасибо, — Проша замолкает, складывая у лица ладони.

У них с Верещагиным вроде всего три года разницы, но насколько же они различаются по характеру…

— Прости, что так вышло, — это уже слова не госпожи, но человека за её доспехом.

Проша встает без единого звука, шагает ко мне, опускается на колени у моих ног. Антон это видит боковым зрением, я вижу, как он багровеет от ревности.

Никогда не думала, что буду получать такой кайф от ревности Верещагина. Хоть что-то…

Последний поцелуй полагается самым кончикам пальцев. Формальность. Последняя галочка.

Проша поднимается с колен, забирает ошейник со стола, прикрывает лицо намордником и шагает прочь. Все это в тишине, без лишних звуков.

Ну, просто сердце кровью обливается — потому что отрывать от него приходится самое дорогое. Друга, в которого я почти вросла корнями за этот год. Который знает меня как никто другой.

Лишь у самой двери он останавливается и бросает пристальный взгляд на Верещагина. Мне на самом деле становится не хорошо от такого внимания. Впрочем, Проша не разочаровывает — молча выходит из номера, закрывая за собой дверь.

Я же…

Я же закрываю глаза и откидываюсь в кресле. Не то чтобы я умираю от тоски от случившегося, но мне до смерти пусто.

Пусто оставаться ни с чем.

Говорят, синица в руках лучше журавля в небе.

От синицы я отказалась. Журавля же мне никто и не дал.

Зарецкий закрывает за собой дверь.

Тихо закрывает, бесшумно.

Слишком просто он ушёл. Будто и не пытался побороться за Нее.

Мне это не нравится. А уж что-что, а интуиция у меня отличная.

Зарецкий не производит впечатления того человека, который легко сдается. И он совершенно точно ценит именно Ирину, она ему нужна не меньше, чем мне. И он уходит так просто?

Но все-таки в данную секунду — Зарецкий не так важен. Важнее та, что осталась в одной комнате со мной.

Я с трудом могу поверить в то, что произошло. И то, что произошло оно по-настоящему, а не в моей голове.

Она послала его к черту! Ирина послала своего Пэйна.

Мне не пришлось для этого рвать его на части, не пришлось никого шантажировать и угрожать. Я просто это получил. То, чего хотел отчаянней всего. Задаром.

Может, это не определяется именно как “послала”, но суть не меняется, какое слово ты ни используй.

Бросила, рассталась, дала от ворот поворот и выбрала… Кого она выбрала? Меня? Разговор был будто бы да, но на это не очень похоже. По крайней мере — пока.

— Почему ты с ним порвала? — не удерживаюсь я. Я не дурак, но мне нужно обоснование. Озвученное Ириной обоснование.

Ведь и идиоту ясно, что это Ирина сделала не потому, что я пришел. Если бы она хотела сохранить свои отношения с Зарецким, меня бы она вышибла. Я ее не заставлял. И мой шантаж на самом деле был такой себе в плане эффективности. Зарецкий действительно мог согнуть меня в бараний рог и заткнуть мне рот моей же пяткой. Но что-то же заставило Хмельницкую пойти на этот шаг.

— Я не разрешала тебе открывать рот, — Ирина говорит негромко, но от её интонаций позвоночник будто промерзает насквозь, заставляя меня выпрямиться еще сильнее.

— Прости.

— Простите, — поправляет Ирина уж совсем холодно, — простите, Госпожа. Тыкать можешь своим потаскушкам за дверью.

Есть что-то раскаленное в этой тишине, что повисает между нами. Условий становится всё больше. Но кто сказал, что будет просто?

И с одной стороны, меня бесит очередное условие. Но вопреки этому раздражению… Я продолжаю стоять. Как идиот. В углу, на коленях.

— Простите, Госпожа.

Говорить это трудно, приходится зажмуриться, чтобы все-таки это озвучить. Но не сказать — не получается.

Не сказать значит— проигнорировать её — Госпожу.

Мне эта мысль совершенно не нравится.

Тому мне, что проснулся, как только Ирина вышла из ванной.

А тот я, что остался за порогом этой комнаты…

Впрочем, сейчас он меня не волнует.

Ирина молчит. И уже даже этим с успехом заменяет свой ремень. Каждая секунда этой тишины — будто еще один раскаленный удар, достающийся моим лопаткам.

— Я порвала с ним, потому что дала тебе вчера слово, — в голосе Ирины слышится острое раздражение — и кожу на моей шее от этого будто иглами колет, — помимо этого и перед Пэйном у меня были свои обязательства, которым я обязана следовать. Ты думаешь, что мое слово ничего не значит? Как твое?

— Нет, — под глазами плывут цветные круги. Желудок сводит от чувства вины. Я оскорбил её? Звучит она именно так. Что мне сделать, чтобы это исправить?

Этот выпад на самом деле глубже, он напоминает мне о моей выходке на корпоративе. Но, если честно, я не уверен, что смогу это исправить хоть как-то. Вопрос лишь в том, что происходит с нами вопреки этой выходке.

Но, твою же мать, Ирина. Что ты делаешь? Как ты это делаешь? Можешь ли ты прекратить? Если можешь, то…

Не надо…

Это полнейшая шизофрения — то, что со мной творится. И кайф. Какой-то непонятный кайф, когда никаких мыслей не остается, лишь только одна — как привести в равновесие эти весы? Как сделать эту тишину между нами менее кипящей?

Она…

Она отказалась от Зарецкого. От своего космического, от того, кто готов ради неё сдохнуть и убить, и все потому, что вчера дала мне слово.

Самое обидное в этой ситуации — я ничего не могу сделать. Не могу сделать ничего из того, что хочется. А хочется мне дохрена всего, и больше половины тех хотелок — довольно извращенские. Но…

Я в углу.

Это оказывается внезапно испытанием, и не только потому, что удерживать локти разведенными в стороны долгий промежуток времени не просто.

Это внезапно сложно — вот так повиноваться да еще и осознавать — да, меня наказали.

Наказали! Меня!! И довольно унизительно наказали, снова выломав руки моей самооценке.