– Ну, порой рассказывают историю о том, как Луна спустилась с небес.

– Да, это и у нас тоже, – кивнул трактирщик, и женщина улыбнулась.

– А говорится ли в ваших, куда идет Солнце, когда в небе нет ни солнышка, ни луны? – спросила она, и трактирщик покачал головой.

– А у нас, там, откуда я родом, есть об этом история, – проговорила женщина, сосредоточенно и ритмично вымешивая тесто руками. – Рассказывают, что раз в сто лет – ну, некоторые увеличивают этот срок до пятисот лет, а другие даже до тысячи, – Солнце пропадает с дневного неба, а Луна в то же самое время пропадает с ночного. Говорят, момент этот расчислен так, чтобы они смогли встретиться в тайном месте, где звезды их не увидят, обсудить, что происходит на белом свете, и сравнить свои наблюдения за прошедшие годы – сто, пятьсот или тысячу. И вот они встречаются, беседуют, а потом, простившись, возвращаются на свое место в небе, расстаются до следующей встречи.

Это напомнило трактирщику о другой похожей истории, и он задал вопрос, о котором пожалел сразу, как только тот слетел с его уст.

– Они что, любовники? – спросил он, и щеки женщины загорелись. Он уже готов был извиниться, когда она продолжила.

– В некоторых версиях – да. Хотя, подозреваю, что если эта история верна, то им столько находится всего обсудить, что на прочее времени не остается.

Трактирщик рассмеялся, и женщина удивленно на него поглядела, но потом и сама рассмеялась, и они продолжили обмениваться историями и печь хлеб, а ветер ходил вокруг дома кругами, слушал, о чем шла речь, и на время совсем позабыл о том, что он там в горах потерял.

Прошло три дня. Вьюга не ослабевала. Трактирщик и его гостья проводили время в покое и довольстве: беседовали, трапезничали, снова и снова наполняли стаканы вином.

На четвертый день раздался стук в дверь. Трактирщик пошел открыть. Женщина осталась сидеть у огня.

Ветер вел себя поспокойней, и на этот раз совсем немного снега ворвалось в дом вместе со вторым странником. Снежинки растаяли сразу, как закрылась за ним дверь.

Замечание насчет погоды, каким трактирщик намеревался встретить нового гостя, замерло на его губах, стоило ему повернуться лицом к нему.

Плащ этого путешествующего, который тоже оказался женщиной – темнокожей, со светлыми глазами – когда-то был золотистого цвета и теперь, сильно вытертый, все-таки кое-где сиял. Волосы незнакомки были подстрижены короче, чем соответствовало любой моде, знакомой трактирщику, но и они были близкого к золотистому цвета. От холода, похоже, она не страдала.

– У меня назначена здесь встреча, – сказала женщина голосом, подобным меду, глубоким и приятным на слух.

Трактирщик поклонился и повел рукой в сторону очага в дальнем конце комнаты.

– Благодарю вас, – сказала женщина.

Трактирщик помог ей снять плащ, с которого, тая, стекал ручейками снег, и забрал его, чтобы высушить. Под этим плащом обнаружился второй, что было очень разумно в такое ненастье, тоже золотой и тоже поблекший.

Женщина подошла к очагу и села там во второе кресло. Трактирщик был слишком далеко, чтобы что-нибудь слышать, но, похоже, дамы обошлись без приветствия, немедленно приступив к беседе.

Когда с ее начала прошло более часа, трактирщик поставил на поднос тарелку с хлебом, сушеными фруктами и сыром, бутылку вина и два стакана. При его приближении разговор прекратился.

– Спасибо, – сказала первая женщина, глядя, как он расставляет еду и вино на столике между двумя креслами, и легонько коснулась его руки.

Она так раньше не делала, и он, не в силах что-то сказать, только кивнул в ответ, прежде чем отойти. Другая женщина улыбнулась, но для трактирщика осталось загадкой, чему она улыбается.

Он оставил их продолжать разговор, что они и делали, ни разу с кресел не встав. Ветер за окном стих.

Трактирщик сидел в дальнем конце просторной комнаты, на таком расстоянии, чтобы гостьи могли подозвать его, если он им понадобится, и при этом так, чтобы не слышать слов, которыми они обменивались между собой. Свою тарелку он тоже наполнил едой, но лишь поковырялся в ней, а съел только булочку полумесяцем, которая таяла на языке. Он пытался читать, но осилил только одну страницу. Время текло. Освещение за окном не менялось.

Трактирщик заснул или, возможно, думал, что спит. Казалось, он лишь сморгнул, а за окном – уже темнота. Разбудило его то, что вторая женщина поднялась со своего места.

Поцеловав первую в щеку, она направилась к выходу.

– Благодарю вас за ваше гостеприимство, – сказала она трактирщику, поравнявшись с ним.

– Разве вы не останетесь? – спросил он.

– Нет, мне нужно идти, – сказала она.

Трактирщик принес ее плащ, просохший, на ощупь теплый. Он накинул плащ на плечи женщины, помог ей его застегнуть, и она снова улыбнулась ему своей ласковой, приятной улыбкой.

На мгновение показалось, что она хочет что-то сказать, остеречь или выразить пожелание, но нет, она промолчала и только улыбнулась ему еще раз, когда он распахнул перед ней дверь, улыбнулась и ушла в темноту.

Трактирщик смотрел ей вслед, покуда мог ее видеть (то есть совсем недолго), а потом закрыл дверь и запер ее на задвижку.

Он подошел к очагу, к темноволосой женщине, которая сидела у огня, и только тут понял, что не знает ее имени.

– Утром мне придется уйти, – произнесла она, не взглянув на него. – Я хочу заплатить за комнату.

– Вы могли бы остаться, – сказал трактирщик и положил руку на боковину ее кресла.

Она посмотрела вниз, на его пальцы, и снова накрыла их своею рукой.

– Хотела бы я, чтобы так и было, – тихо сказала она.

Трактирщик поднял ее руку к своим губам.

– Останьтесь со мной, – выдохнул он ей в ладонь. – Останьтесь.

– Утром мне придется уйти, – повторила женщина. Одинокая слезинка сползла по ее щеке.

– Да в такую хмарь разве кто может сказать, когда оно придет, это утро? – воскликнул трактирщик, и женщина улыбнулась.

Она поднялась с кресла и за руку повела трактирщика в свою комнату и в свою постель, и ветер рыдал за окном, оплакивая любовь обретенную и скорбя о любви утраченной.

Ибо ни одному смертному не по силам любить Луну. Ну, по меньшей мере, надолго – нет, не по силам.

Закери Эзра Роулинс довольно-таки уверен в том, что кто-то треснул его по затылку, хотя помнит он, в основном, как ударился о ступеньку лбом, и именно там у него больше всего и болит теперь, когда он пришел в себя. Кроме того, сдается ему, прямо перед тем, как приложиться к ступеньке, он слышал, как Мирабель сказала что-то насчет того, что кто-то тут дышит, но кого она имела в виду, он понятия не имеет.

Он вообще понятия ни о чем не имеет, кроме того, что у него болит голова, и болит прилично.