— Орсино! — ревет Шекспир. — Что за уныние! Поначалу ты должен быть оживлен! Да-да, вот так! Делать коровьи глаза будешь в конце, когда поймешь, что влюблен в Виолу-Цезарио. Кстати, Виола-Цезарио, умерь свой пыл! Ты что-то разъярился! По местам.

Я кошусь на Кита-Катерину. Шекспир прав. Она сходит с ума от ярости и прожигает его взглядом, прежде чем занять свое место на сцене. Но мне кажется, что злится она не на Шекспира.

— С начала! — кричит Шекспир, и мы начинаем.

Я хорошо знаю эту сцену. Хоть она менялась много раз, мы с Китом-Катериной сумели ее запомнить на репетициях в «Розе». Я этому рад, потому что с учетом того, что знаю теперь о Катерине, сцена, в которой ее героиня признается, что любит меня, и вообще вся пьеса, где я думаю, что влюблен в одного человека, а оказываюсь влюблен в другого, не дает мне сосредоточиться.

Все идет своим чередом. Мы с Китом и еще трое актеров подаем свои реплики и делаем необходимые движения. На сцену выходят еще двое. Мы называем это парламентским заседанием. Я смотрю на Кита-Катерину, но она смотрит куда угодно, лишь бы не на меня. А потом я оказываюсь в центре внимания. Я кричу свои строки, выхватываю меч из ножен на поясе Кита, машу им перед лицом Оливии, а потом обращаю свой гнев на Катерину.

Я подхожу к ней сзади, хватаю за шею, как это нужно для сцены и как мы делали в «Розе». Но стоит мне ее коснуться, Кит обеими руками отталкивает мою руку и разворачивается, глядя на меня с такой яростью, что я даже отступаю.

Шекспир поднимает руку, возражая против изменений хореографии.

— Эй, Виола-Цезарио, это Орсино должен тебя оттолкнуть, а не наоборот. Давайте сначала.

Но Кит плюет на его указания, как и я. Я выкрикиваю оставшиеся слова ей в лицо. Кричу о жертве, любви, злобе и сердце ворона в груди голубки.

— Или не надо… — вздыхает Шекспир.

— За тем, кто мне дороже глаз и жизни бренной, — бросает Кит мне в ответ, все повышая и повышая голос. — Дороже, чем все женщины вселенной!

— Как по мне, так любовь стоит показывать по-другому, — замечает Шекспир. — Не криками.

— Когда я лгу, то пусть падет в крови, о судьи неба, клеветник любви!

На этом Кит замолкает. Здесь оканчивается реплика Виолы-Цезарио. Должна вступить Оливия. Но весь «Глобус» молчит, глядя то на Кита, то на меня, то на Шекспира. Катерина широко раскрыла глаза, одной рукой зажимает себе рот, а второй обхватывает себя за талию. Я уже видел эту позу однажды, на другой сцене. Так она выглядит уязвимой, испуганной и невероятно женственной. Я хочу остановить ее. Сказать, что в этой одежде и с таким выражением лица ни одна живая душа в Англии не обманется ее маскировкой. Но потом вспоминаю, что мне нет до этого дела, что это меня не касается, что мне плевать, что с ней случится, потому что я велел ей держаться подальше.

— Ну, — говорит Шекспир, переводя взгляд темных, умных, как у козы, глаз с Катерины на меня и назад. — Ну, ну. Виола-Цезарио, передохни. Ты участвуешь в акте пятом и дальше, так что начнем пораньше. Акт четвертый, сцена вторая, а потом и третья. Возвращайся к пятому акту, если только успокоишься. Господа, des endroits[16].

Шекспир машет рукой, и Бёрбедж выходит на сцену, а стоящие на ней уступают ему место, спускаясь в зал. Кроме Катерины. Она уходит прямиком в гримерную. Через очень долгое мгновение, в которое я убеждаюсь, что за мной никто не наблюдает, — а еще решаю, хочу ли я этого и надо ли оно мне, — иду за ней.

Она сидит на скамье у задней стены, упершись локтями в колени и опустив голову. Черную шапочку с перьями она вертит в руках. Поза мальчишеская, она подсмотрела, как я сидел в саду у Кэри, и теперь подражает мне. Что-то тяжело толкается в ребра изнутри.

Наверное, она услышала скрип половиц под моими шагами. Или почувствовала, что кто-то стоит рядом. Она перестает играть с шапочкой и смотрит на меня. Гнев исчез, уступив место выражению, которого я раньше никогда не видел: безразличию.

— Что, уже пора? — спрашивает она.

— Нет еще.

Она кивает и снова смотрит в пол.

— Сцена, — говорю я. — Мы репетировали немного по-другому.

— Да, пожалуй. Прошу прощения, что сорвался на тебя. Не нужно было этого делать.

Она злится на меня или на кого-то другого? Не знаю. Мне хочется спросить, но я понимаю, что нельзя этого делать.

— Наверное, не стоит говорить тебе, чтобы ты не лез в драку. — Я сразу же жалею об этих словах. Они слишком легкомысленны, как будто я дразню ее. Что-то такое я мог сказать раньше, когда мы… а не когда… эта фраза напоминает о вечере, который начался так, а закончился совсем иначе. Это ее вина, да. Но и моя тоже.

— Я и не собирался. — Кит встает, смахивает опилки со штанов и натягивает шапочку.

Не говоря больше ни слова, она резко кивает мне и проскальзывает мимо, за бархатный, расшитый звездами занавес, на сцену. Она держится от меня подальше, как я и сказал. Но это не приносит мне того удовлетворения, на которое я надеялся.

Сегодня сочельник.

Я направляюсь к Кейтсби, чтобы отпраздновать этот вечер, послушать мессу и начать последние приготовления к пьесе, до которой осталось двенадцати дней.

Вечер холодный и хмурый, небо плюется дождем, который то и дело превращается в мокрый снег, а затем снова в дождь. Я одета в лучший свой наряд, который все равно совсем не хорош: темно-синие штаны и белая рубашка. Его же я надевала на прием у Кэри. Сверху я набросила куртку — дыры, которые продрали грабители, я заштопала; надела бесформенную зеленую шапку и перчатки. Их я не считаю нарядными, они ни с чем не сочетаются и выглядят не слишком хорошо. Но я не собираюсь производить впечатление в доме Кейтсби. Во всяком случае, не одеждой.

Прогулка до Норт-хауса в Ламбете занимает около часа. Каждый раз я хожу разными путями, иногда по широким сельским дорогам, а иногда и напрямую через пастбища. Это не Кейтсби велел мне так делать, я сама решила после того, как Тоби начал возникать везде, где я бывала: то на ярмарке у реки, то в Винтри. Но сейчас я точно знаю, что не встречу его, и выбираю самый короткий и простой путь: узкую грязную дорогу, которая постепенно расширяется, а в предместьях Лондона даже становится мощеной. Йори ушел еще утром, сказав, что ему надо готовиться к мессе. Я думаю, что это правда. Но еще я думаю, что он меня избегает после вчерашней вечерней исповеди. Я видела, как он смотрит на меня, когда думает, что я не вижу. Как качает головой, вздыхает и отворачивается. Но сейчас у меня нет сил думать о Йори и о его разочаровании и осуждении. Ему придется встать в очередь, потому что мною разочарованы все. Во-первых, Тоби, хотя мне теперь нет до него никакого дела. Во-вторых, мастер Шекспир, до которого мне дело есть.