Твердохлебов медленно поднялся, опустив руки. В кулаке была зажата самокрутка, оттуда вился сизый дымок. Харченко смерил его взглядом, вернулся к столу и, схватив пачку исписанных листов, заорал, затряс листками:

— Ты мне чего тут понаписал, а? Расписал, раскрасил — аж слеза прошибает! Не иначе как всех к званию Героя Советского Союза представлять надо, да?! Кого, ты подумал?!

— А чего тут думать? Я — сам такой, — пожал плечами Твердохлебов.

— Во-во, потому так и расстарался! В разведку сходили — сразу герои! Всех в задницу расцеловать и в тыл на курорт отправить!

— Ты сам-то хоть раз в разведку ходил, гражданин майор? — вдруг спросил Твердохлебов.

Майор Харченко вздрогнул как от удара, выпрямился, медленно подошел к Твердохлебову, проговорил неожиданно спокойно:

— А мне не надо в разведку ходить. Меня партия и советское государство на другую работу поставили — всякую нечисть на чистую воду выводить. Предателей, которые сперва оружие бросили, в плен сдались, а потом прощения просить приползли! Прости, мать-родина, струхнул я, исправлюсь… Или вот другая сволочь! Контрреволюционная! Против партии воевали! Против товарища Сталина! Против своего народа! А в лагерях сидеть надоело — опять ползут: прости мать-родина, мы исправились! А про всю эту уголовную мразь я и говорить не хочу! Отребье! Им где бы ни воевать, лишь бы не воевать! Как вы быстро решили — вину свою уже искупили! Вре-е-ешь, бывший майор, слишком цена дешевая получается. Смертью — понял? Только смертью вы свои вины пред родиной искупить можете… И я еще больше тебе скажу…

Договорить майор не успел — Твердохлебов тяжело ударил его в скулу. Майор взмахнул руками, рухнул навзничь и еще проехал на спине пару метров. Леха Стира и Родион Светличный вскочили, растерянно глядя то на Твердохлебова, то на лежащего на земляном полу блиндажа майора-особиста. Только Глымов не двинулся с места.

Харченко шевельнулся, медленно сел, ладонью утер кровь с губы, сплюнул. Потом осторожно поднялся, одернул китель, поправил кобуру с пистолетом… Прошел к столу, сел, поворошил исписанные листки. Вдруг спросил, и голос был странно спокоен:

— Боец штрафного батальона Стира.

— Я, — ответил Стира.

— Ты видел, как меня ударил комбат штрафного батальона Твердохлебов?

— Никак нет, гражданин майор, ничего такого не видел. — Леха Стира вытянулся по стойке «смирно».

— Боец штрафного батальона Светличный, — по-прежнему спокойно проговорил Харченко.

— Я.

— Ты видел, как меня ударил комбат штрафного батальона Твердохлебов?

— Никак нет, гражданин майор, не видел. — Светличный также вытянулся.

— Ну что ж, других ответов я и не ждал… — продолжая перебирать листки, проговорил майор Харченко. — Раз не видели, стало быть, ничего и не было, так, да? — Он поднял глаза от стола на штрафников. — Ну, отвечай, Стира?

— Так точно, гражданин майор.

— Ну а тебя, Глымов, и спрашивать не надо, так надо понимать? Заранее ответ знаю.

— Именно так, гражданин майор, — поднявшись с табурета, спокойно ответил Глымов. — Вы же все наперед знаете.

— Именно так… — кивнул Харченко и повторил. — Именно так… ничего и не было. Все свободны. Твои представления, комбат, особый отдел рассмотрит вместе с командованием дивизии и… направит, куда следует. А с вами… с каждым в отдельности… я лично разберусь… с каждым. Всё! — и майор Харченко ударил кулаком по столу.

— Теперь держись, — сказал Леха Стира, когда они вышли из особого отдела и остановились на улице, сворачивая цигарки. — Теперь нас сквозняки замучают.

— Охоту на нас майор устроит, ясное дело, — вздохнул Твердохлебов.

— Видали охотников и пострашнее, — сказал Глымов, прикуривая.

Уже начало темнеть, когда Глымов подошел к захудалому дому на окраине деревни, где размещались дивизионные службы. А эта изба стояла вовсе на отшибе, и вид у нее был такой несчастный и нежилой, что сюда, видно, и на постой никто не просился. Глымов вел в поводу тощую коровенку, и оттого вид у него был если не глупый, то довольно странный.

— Где коровенку-то раздобыл, солдатик? — спросил его лейтенант из проезжавшего «виллиса».

— Да в леске… на болоте бродяжила… — отвечал Глымов. — Пропадет, думаю, животина…

— Давай забьем да зажарим! — Лейтенант весело смотрел на него. — У нас шнапсу мало-мало имеется.

— Зажарить всегда поспеем… она еще молоко давать может…

«Виллис» поехал дальше, рассекая в глубоких лужах волны грязной воды, а Глымов подошел к дому-калеке, отворил покосившуюся калитку и зашагал по заросшей тропинке.

На крыльцо вышла худенькая стройная женщина непонятного возраста — война всех уравняла: морщинистое лицо, резко выступающие скулы, глубоко сидящие глаза. Только по ним, блестящим и сохранившим красоту молодости, и можно было понять, что она еще не стара.

— Здравия желаю. — Глымов снял пилотку и чуть поклонился. — Глымов Антип Петрович.

— Катерина… — едва слышно ответила та.

— Вот коровенку в лесу нашел. Не нужна?

— Дак ведь кормить-то ее нечем, — чуть улыбнулась Катерина. — Ой, да вы проходите, что ж я вас на пороге держу.

— Сперва животину определить надобно. Хлев до войны-то был?

Катерина молча повернулась, и Глымов двинулся за ней, потянув за собой коровенку.

Хлева, можно сказать, и не было — три стены из плетня, обмазанного глиной, прохудившаяся крыша, засохший навоз.

— Н-да-а… — Глымов поскреб в затылке. — Ну ничего, это дело поправимое… Топор в дому есть?

До позднего вечера он возился со стенами и крышей, укрепляя жерди, вколачивая недостающие колья, латая дыры кусками жести и толя, которые находил тут же, во дворе. Потом накосил травы прямо на задах дома — там были аховые заросли крапивы, бурьяна и сочного высокого клевера, охапками натаскал в хлев, свалил в ясли перед коровьей мордой. Погладил ее по коричневому лбу с беленькой звездочкой:

— Хавай, тварь Божья… и молока поболе давай…

Корова покосилась на него громадным лиловым глазом, глубоко вздохнула.

— В июле, десятого, ушел на фронт, а двадцать седьмого августа я уж и похоронку получила, — негромко рассказывала Катерина, подперев кулаком щеку и глядя на Глымова. — А в ноябре-то немец пришел… Николку моего в первый же день повесили…

— За что повесили? — приподнял вопросительно бровь Глымов.

— Наши-то, когда уходили, оружия много побросали. Дурачок мой возьми да винтовку-то и подбери. Да на сеновале спрятал. А немцы, как по всей деревне оружие искать стали, так сразу и нашли. Да они не нашли бы, если б Федька Пряхин, стервец, не указал. В полицаи записался, антихрист проклятый, ну и давай лютовать…