Письмо Элоизы, этот крик страсти, было еще и настоятельным призывом возобновить отношения, обрести вновь — в иной сфере — тесноту супружеских объятий. Подобно тому, как прежде она в пароксизме страсти говорила, что предпочла бы называться его любовницей или наложницей, а не супругой, теперь она, предъявляя свое право супруги, хотела, чтобы Абеляр, не имея возможности доказать ей свою любовь физически, телесно по крайней мере взглянул бы ей в глаза, чтобы их взгляды вновь встретились. Она требовала соблюдения своих прав, прав испытывающей неудовлетворенность супруги, она считала эти права законными и хотела, чтобы их уважали, и ради этого даже готова была проявить непокорность, несмотря на то, что прежде выказывала полнейшее подчинение супругу.

И действительно, отношения возобновились, но в совершенно ином плане, чем предполагала Элоиза, ибо Абеляр, столь часто в сложных ситуациях демонстрировавший свою слабость и неспособность быть провидцем, на сей раз вел себя достойно в положении, которого он не предвидел.

Письмо Элоизы написано столь же искусно, сколь страстно. Ответ Абеляра ни в чем ему не уступает, более того, его послание еще более искусно, и в нем ощущается попытка направить страсть Элоизы, предметом которой является он сам, автор этого послания, на путь, им выбранный, ибо если Элоиза и превзошла его на пути любви человеческой, то сегодня он сам намного обогнал ее на пути любви божественной.

Абеляр позднее признавал, что оказался повергнут в изумление письмом Элоизы. Он не был готов к такому взрыву страсти, ибо ничто в поведении Элоизы не указывало ни в малейшей степени на подобное развитие событий, и как бы ни был он чувствителен к почестям, как бы ни был озабочен вниманием людей к своей персоне, как бы ни был, наконец, привязан к Элоизе, не таких почестей и не такого внимания и не таких свидетельств привязанности он мог себе пожелать. Читая его ответ, мы понимаем очень ясно, кем был Пьер Абеляр в тот период своей жизни, каким он был и насколько полным и всеобъемлющим были его смирение и его готовность принять страдание и унижения, ибо нам на страницах его письма предстает не просто человек, которому отныне и впредь недоступны и запрещены все удовольствия, нет, а именно человек, принявший окончательное решение посвятить себя служению Богу.

К тому же в ответном письме философа нет и тени упрека. Абеляр — и в этом заключается его величие — не снисходит до уровня обычной, обыденной морали. Он не разыгрывает из себя оскорбленную добродетель, он понял, что в человеческом плане любовь, выказанная Элоизой, настолько огромна и драгоценна, что способна однажды, в один прекрасный день, обратиться, то есть устремиться к Нему, к Тому, Другому, как именуют Господа, дабы не упоминать Его имени всуе. Причем Абеляр полагал, что обращение это уже произошло.

«Если с той поры, как мы с вами покинули все мирское ради Господа, я еще не обратился к вам ни с одним словом утешения, то причину сего надобно искать не в моем к вам небрежении, а в вашей мудрости, к коей я всегда питал полнейшее доверие и на которую всегда абсолютно полагался. Я никак не думал, что какая-либо помощь необходима той, кого Господь облагодетельствовал всеми дарами Своей милости, той, что своими речами, своим примером способна сама просветить помраченные умы, укрепить слабые души, обогреть тех, чьи сердца охладевают». Этих нескольких вступительных строк из письма Абеляра достаточно, чтобы понять: вся переписка пойдет на совсем ином, более высоком уровне, чем тот, что задан письмом Элоизы; вероятно, можно было бы предположить какое-то недоразумение, если бы каждое выражение не было тщательно выверено, а предполагаемый эффект этого послания не был бы столь же тщательно рассчитан. Именно такие приемы обеспечивали Абеляру успех как преподавателю, и здесь явно использованы приемы талантливого педагога; итак, преподаватель обращается с наставлением к хорошему ученику, и, зная, чего от него можно ожидать, он обращается к тому, что есть в этом ученике лучшего, — это не выговор, не нагоняй, не суровое предупреждение, нет, это призыв, это поучение, это проповедь, рожденная самыми благими намерениями. Что сделала бы Элоиза с письмами или наставлениями Абеляра, она, демонстрировавшая столь великое усердие и столь великую осторожность при управлении монахинями, которых ей вверили? И Абеляр в одной фразе напоминает Элоизе и о своем сане настоятеля, в котором пребывал недавно, и о ее сане аббатисы, в котором она продолжает пребывать. Вот таким образом он перемещает их обоих из прежнего состояния любовника и любовницы в состояние реальное, в состояние текущего момента, из чего следует вывод, что она — аббатиса недавно созданного монастыря, а он — аббат и потому не может ничего иного, кроме как обратиться к ней с чисто духовными увещеваниями. Но Абеляр живо ощутил, какое отчаяние скрывалось за строками послания Элоизы, и потому он произносит слова, которые, на наш взгляд, не представляют собой «категорический отказ»: «Однако если вы в вашем смирении и покорности судите об этом иначе и если вы испытываете нужду в нашем наставлении и в наших письменных советах, даже в вопросах, относящихся к Небесам, то напишите нам, насчет чего вы желаете, чтобы я вас просветил, и я отвечу вам тогда тем способом, что дарует мне Господь».

Тем самым он изменяет ситуацию на прямо противоположную: по толкованию Абеляра, если Элоиза и требует от него писем, то делает она это якобы из смирения и покорности; в этих посланиях предметом обсуждения могут быть только «вопросы, относящиеся к Небесам», и в ответах — Абеляр вовсе не отказывается отвечать — могут обсуждаться только вопросы, способные заинтересовать их обоих в равной мере, то есть те, что касаются их внутренней жизни. Отныне и впредь невозможно никакое недоразумение, невозможна никакая ошибка, ибо точно и четко определены два уровня переписки, подобно тому, как в музыке регистры на нотном стане обозначают нотными ключами, скрипичными и басовыми, и надлежит придерживаться указанного.

После такой преамбулы послание можно бы и не продолжать, если бы Абеляр далее не стал развивать в том же тоне и на том же уровне темы, особенно дорогие сердцу

Элоизы, темы, касавшиеся их взаимоотношений и опасностей, что могли грозить тогда его особе; он просит ее молиться за него, ибо ему ежедневно и ежечасно грозят опасности, а «Господь благосклонен к тем молитвам, что возносят женщины за тех, кто им дорог, и к молитвам супругов о супругах». Далее Абеляр приводит примеры из Библии, свидетельствующие о том, какой великой силой может обладать молитва, — иногда молитва способна изменить ход событий. Один из приведенных им примеров особенно важен: это история дочери Иеффая. Надо сказать, что эта библейская история вдохновила Абеляра на создание одного из самых его прекрасных стихотворений, так называемого плача, жанра, получившего широкое распространение в поэзии трубадуров. Известно, что Иеффай, персонаж из Ветхого Завета, «после произнесения неразумного обета еще более неразумным образом исполнил сей обет, принеся в жертву собственную дочь». Напомним, что этот человек, собираясь на битву с врагами, дал обет в случае победы принести в жертву первого, кто выйдет из его дома ему навстречу. Как сказано в Книге Судей Израилевых, одержал Иеффай победу, «и вот, дочь его выходит навстречу ему с тимпанами и ликами». Этот намек на принесение в жертву человека очень дорогого и любимого, существа невиновного, для Элоизы, как, впрочем, и для самого Абеляра, был весьма прозрачен. Тема эта получит дальнейшее развитие в стихотворении Абеляра, в котором раскрылись таланты, прославившие Абеляра при жизни.