Иду, плечами передернул.

Вижу, шагов не слыша на траве, кто-то мне движется навстречу. И – как сверкнуло – узнаю, но не глазами сразу-то, а чем-то:

Таня! – в душе произнеслось. И не в душе, естественно, а в сердце – оно само, и без моей подсказки, часто теперь выстукивать так начинает: Таня, Таня – привычным стало для него. Как раньше разве: ма-ма, ма-ма.

Будто не сам – сам только слушаю рассеянно – во мне так кто-то рассуждает. А я – как будто не в себе, но и не где-то, не отсутствую, а тут же. Как будто много меня стало – я взял поэтому и расщепился. Если не телом, то в уме. Как шизофреник. Во сне бывает так. Когда больной, и сильный жар, тогда особенно. Но я не сплю. И вроде не болею.

И только сдвоился, объединился сам с собой, в себе, вдруг побежал – кто-то меня как в спину будто подтолкнул – я, как невольник, подчинился.

Но и она ко мне, вижу, бежит.

Руки друг дружке распахнули.

Все это словно не во времени, а поперек, и мне оттуда это видно – с какой-то странной стороны. Может быть, сумасшедший так все видит и на себя извне глядит? Но я не тронутый. Мне бы сказали. И Рыжий – тот бы объявил. Разве из жалости скрывают?

Так неожиданно.

Сбежавшись, крепко обнялись. Как обознались, и нечаянно. Смутились оба. Я уж точно. Со мной такое первый раз – ни с кем еще вот так, с разбегу-то, не обнимался. Только с ребятами – в борьбе – то есть так тесно. Но не сравнить же. Все иначе.

Волосы у нее густые, мягкие. Хвоей и сеном пахнут. Еще чем-то – не вспомню. Щекой щеки ее коснулся: моя – прохладная, как показалось мне, ее – пылает. И грудь почувствовал ее – упруго.

– А я, – говорю, – не думал, что приеду, – говорю так, словно пробежал только что не двадцать метров или тридцать, а от Ялани – запыхался.

– А я, – говорит Таня, при этом тоже часто дышит. – А я, сидим в клубе, пластинки слушаем, думаю, схожу-ка на дорогу, а вдруг там ты, надумал да приехал… И вот, как чувствовала… вижу. Сначала слышу – мотоцикл…

– А я, – говорю, – думаю, дай, съезжу… И приехал.

– Хоть и на этот день не договаривались… А это кто тебя привез?

– Да один парень. Наш, яланский.

– Он за тобой вернется?

– Нет.

– А как до дому будешь добираться?

– Пешком.

– Ты что?!

– Да тут делов-то… Добегу.

– Ого – двенадцать километров!

– Я стометровку бегаю за десять.

– Ну, стометровку-то, а то…

Стоим. Смотрим друг на друга – я будто год ее не видел. За руки держимся, словно боимся потерять.

– Куда пойдем? – спрашивает Таня.

– Не знаю, – говорю.

– Давай не к дому.

– Все равно.

– Можно, и в клуб, – говорит Таня. – Я была в городе, пластинок новых привезла. «Падает снег»… песня такая… задушевная.

– Я ее слышал. Адамо.

– На ней и Хампердинк.

– Я знаю. В клубе у нас есть.

– Ну, чё, пойдем?

– Да нет. Куда-нибудь…

– На Кемь?

Пошли к реке.

Близко.

Бревно на яру. Короткое. Толстое. Без коры. Оглаженное. Сели. Сидим. Друг к дружке тесно – будто пытаемся срастись.

– Мы, – говорит Таня, – с Дуськой здесь всегда сидим. Я и одна приду, бывает… Луна-то, видишь вон, почти уж полная… растет.

– Здорово, – говорю. И правда – здорово.

Это на юге. А там, на севере, и прямо над Яланью, проявились облака.

– Серебристые, – говорю.

– Красивые, – говорит Таня.

– Самые высокие, – говорю. – В мезосфере, – не зря Коляна злил сегодня – такими знаниями обзавелся.

– Да?.. А ты шишку, – спрашивает, – сохранил? Блестят глаза у Тани – улыбаются.

– Да, – говорю.

– И я.

– С твоими письмами лежит.

– Где?

– Под подушкой.

– И их никто не прочитает?

– Нет.

– А давай, – говорит Таня, – вон та звезда будет твоя, а вон, что ниже чуть, – моя. Договорились?

– Давай, – говорю.

– А ты запомнишь?

– Ну, конечно.

– В Ялани будешь на нее смотреть?

– Конечно буду.

– И желание загадывать?

– Какое?

– Ну… вот… если…

Несет с воды прохладой. Закрывает Таня ноги подолом платья и от комаров заодно в кофту кутается. Предложить мне нечего ей, чтобы укрыть, – ни свитера на мне, ни пиджака. И, осмелев, использую как повод:

Положил руку ей на плечи. Не убирает. Держу легко – чтоб не давила.

– Вы сено, – спрашиваю, – поставили?

– Нет, – говорит. – А вы?

– Да тоже нет.

– Мы вдвоем с мамой… Папка пьет. Курско-Орловскую дугу… битва была там… отмечает.

– У, – говорю. И говорю: – У нас в Ялани парень застрелился.

– Как?!

– Из ружья.

– Нечаянно?

– Да нет.

– Нехорошо-то как… А сколько лет ему?

– Почти пятнадцать.

– Ох, ужасно… У нас тут тоже года два назад, – говорит Таня, – парень застрелился. Прямо на сцене, в клубе. Но нечаянно. Думал, патрона нет в стволе. Не слышал?.. Они там пьесу репетировали.

– Да вроде слышал чё-то, – говорю. – Не Суша-ков? – спрашиваю.

– Ага, – говорит Таня. – Кто-то ружье принес и не проверил.

Молчим.

– А у нас, – говорит после Таня, – бабушка приболела.

– Чё с ней?

– Весь день чихает – так смешно… Смешно чихает… В баню водили мыть – надуло, может.

– А как зовут ее? – спрашиваю.

– Федосья Константиновна, – говорит Таня. – Коськантиновна, как папка ее называет.

– А фамилия?

– Ее фамилия… все забываю… Да по фамилии никто ее уже и не зовет. А – Гвоздырёва.

– А что за дед, с Кеми тут с удочками шел?

– Седой, лохматый?

– Ну.

– А. Дядя Коля Каравайный. Казак кубанский, – говорит Таня. И смеется. – Военнопленный. Юморной. Ты видел, ходит как.

– Да, видел.

– А слышал, как он говорит?

– Сказал там чё-то, пробубнил. У нас Нордет так разговаривает. Кубанский тоже.