– Не думаю, что Лариса Юрьевна согласится. Сейчас у театра и так много расходов, она все время на взводе. Не будет она создавать новую должность. По крайней мере до премьеры.

– А разве на премьере нам не понадобится гардеробщица?

Ника пожала плечами. Она могла бы сказать, что премьера будет летом, а значит, вещей в гардероб сдадут совсем немного. С другой стороны, ей хотелось бы обнадежить Зимину, но опять-таки: зачем вводить человека в заведомое заблуждение? Липатова только вчера орала на бригадира, потратившего лишние деньги на линолеум для буфета. Все-таки линолеум, хотя в наводнении погиб паркет…

Через час они со Светланой снова столкнулись в коридоре, когда та покидала кабинета худрука, неся в складках юбки ядреный запах свежей, еще не просохшей нитрокраски и разочарования. Женщина сокрушенно качнула головой, встретившись с Никой глазами, и та в ответ сочувственно улыбнулась. Не судьба, значит.

Тем более сильным было ее изумление, когда назавтра в обед Дашка, с самого утра переполненная восторгом, который почти проливался из ее блестящих серых глаз, все-таки не выдержала, выпалила:

– А я теперь тут работаю! Гардеробщицей!

В доброту Липатовой Ника не поверила ни на секунду. Худрук была неплохим человеком, но широта ее души заканчивалась там, где начинались интересы театра. А гардеробщица сейчас в эти интересы никак не входила.

Тем не менее известие оказалось правдой. Дашку взяли на оклад, мизерный, правда, но настоящий. И Нике оставалось только подивиться, чем таким особенным Зимина купила Липатову.

– Эй, но ты же не думаешь, что я тебя «подсидела»? – озаботилась Дашка чуть позже, сверля Нику глазами. – Ты скажи, если так, я мигом отсюда свалю, лады?

Ника заверила девочку, что не имеет никаких претензий. Но было заметно, что Дашка ей не поверила – но не настолько, чтобы отказываться от места. Несмотря на официально подписанный приказ о назначении, работы у нее не появилось: в отсутствие спектаклей отсутствовали и зрители, а актеры со своей одеждой справлялись и сами, гардеробом никогда не пользуясь. Дашка по-прежнему часами высиживала в самом темном и неприметном углу, и, идя на днях по коридору мимо реквизиторской, переступая через наваленные кучей доски и куски крашеной фанеры, оставшейся от декораций, Ника замерла от поразившей ее мысли: ведь Дашка совсем как она сама! Только в сравнении с девочкой Ника уже не так дичится всех и вся. Как, когда произошла в ней эта перемена? И что стало причиной? Теперь Ника уже не чувствовала себя мышкой, шуршащей под половицами. Она не стала заметной в театре персоной, но и невидимкой больше не была. И это доставляло волнение – но не страх, больше нет.

Римма, услышав новость, фыркнула:

– Гардеробщиками должны становиться только проверенные люди. С такой профессией легче всего обчищать чужие карманы.

Ника видела, как Дашка вспыхнула до корней волос, когда эта реплика достигла ее ушей. Она ненавидяще зыркнула на Римму, а потом перевела взгляд на саму Нику, кажется, подозревая в излишней болтливости. Ника выдержала взгляд спокойно, но не заступилась за девочку. Но в этот момент Светлана Зимина подошла и взяла Дашку за руку.

– Не суди других по себе, дорогая. Целее будешь, – посоветовала она Римме. И Ника могла поклясться, что в этой фразе явственно расслышала угрозу.

Несмотря на то что Липатова приняла Дашку на работу, относилась она к ней не лучше, чем к пришлой кошке Марте, – то есть никак не относилась. И обеих это, казалось, полностью устраивало. Если Дашка и имела насчет худрука театра свое мнение, а так оно, конечно, и было, то держала его при себе. Нику вообще поражало, какой серьезной и благоразумной оказалась ее новая коллега, не расспрашивая ни о чем, но во многих хитросплетениях тайной театральной жизни разбираясь абсолютно интуитивно, тоже по-кошачьи. Девочка исподтишка следила за Никой, явно отмечая то, с какой осторожностью девушка относится к своим поступкам и словам, и в какой-то момент Ника даже испугалась, что ее чувства к Кириллу не останутся для Дашки секретом. Это напоминало двойную слежку, когда за ведущим преследование детективом наблюдает еще кто-то. Ничего не пропуская и все отмечая про себя. Делилась ли Дашка с кем-то еще (под кем-то Ника подразумевала Светлану Зимину), она не знала, но была почти уверена, что нет.

И лишь при одном человеке Дашка не стремилась скрыться в собственной раковине. Единственный, кого она выделяла тем, что словно бы и не замечала, был Кирилл. В его присутствии ее плечи не поджимались, а взгляд не становился беспокойным и выжидающим. Она не боялась и не напрягалась, не стремилась выглядеть кем-то и казаться кем-то, словно Кирилл и так знал о ней все, что нужно. Сам Мечников, когда он появлялся в поле ее видимости, будто не существовал вовсе, не тревожа ее и ни к чему не вынуждая. На памяти Ники эти двое ни разу не обмолвились друг с другом ни словом, но почему-то ей продолжало казаться, что только с Кириллом у Дашки существует глубинная, надсобытийная связь, тем более крепкая, что она никак не проявляется, а лишь протягивается в воздухе, гибкая и не натянутая, точь-в-точь бельевая леска, провисшая от долготы использования, но от этого не менее прочная. Чувствовал ли это кто-нибудь еще, Ника не могла бы сказать с уверенностью. Все ее ощущения были зыбки, и только они у нее и имелись.

Ника наблюдала за Кириллом хоть и издалека, но довольно пристально. И ждала, что с появлением Дашки он упомянет о своем детдомовском детстве, в ее поддержку или просто так, к слову. Но он хранил свою историю. Более того, по-прежнему ни разу не обнаружил тех стереотипных черт, которые, по мнению Ники, присущи детдомовцам. А значит, когда-то Кирилл приложил много сил, чтобы полностью себя переделать, и Нике отчаянно хотелось узнать больше об этой части его жизни. Ее терзал настоящий информационный голод. Каково это было? Кирилл корпел по ночам над книгами? Старательно забывал мат и уличные повадки? Ведь маловероятно, что он вырос таким уж приличным. Взять хотя бы Дашку: она хрестоматийная девочка из неблагополучной семьи, грубовата и дика, смотрит волчонком, во всем ей чудится подвох. Кирилл не такой. А какой? Вспоминались все чаще слова, оброненные невзначай Рокотской – та назвала Кирилла «наш мальчик-с-секретом»… Наконец, с сожалением Ника оставила попытки разузнать о нем что-нибудь из этой области: там лежало сплошное серое поле, в которое никто не собирался ее допускать. И, стремясь унять раздирающий ее голову голод, Ника вспоминала ту, кого никогда не видела и уже никогда не увидит. Окси.

В том давнем, долгом разговоре, закончившемся под дремотный скрип лопат, которыми дворники поутру вышли сгребать только что выпавший снег, Кирилл рассказал ей историю своей подруги до конца. О том, как в старших классах они, детдомовцы-мальчишки, на уроках труда перебирали транзисторы и проигрыватели, из некоторых делали новые, другие пускали на запчасти, чтобы потом загнать на рынке, в то время как их девчонки пекли пирожки и торговали ими на станции и в пригородных поездах, бегая от контролеров. Пока все остальные подростки влюблялись друг в друга и творили глупости, Окси встряхивала полуседой головой, втягивала носом запах пыльного шоссе, терпкого креозота, что пропитывал шпалы, и мочи от вокзального туалета, сплевывала на рыжие камни между рельсов и, поставив между широко расставленных ног сумку с товаром, бросала: