– В любовь верят только сытые. А я голодна.

Она была королевой пригородных поездов. В электричках Окси могла всучить покупателям все, что угодно, даже зонтики в сорокаградусную засуху июля, даже эскимо и «Лакомку» в январе, когда пассажиры жались к тарахтящим вагонным печкам и дышали на замороженные стекла. Она заходила в вагон с неподражаемой улыбкой, означавшей примерно «А вот и я, соскучились?», с сумкой-тележкой и синицей на плече. Синицу звали Митрофан, и когда-то Окси подобрала ее со сломанными крыльями и едва живую. Потом птица окрепла, хотя и не могла летать, и находилась при Оксане постоянно, цепко держась когтистыми лапками за вязку старого свитера.

Оксана говорила громко, звонко и ничего не боясь.

– Милые пассажиры! – вместо безличного «уважаемые». – Сегодня у меня пирожки с капустой, картошечкой с луком и сосиски в тесте. Вкусно безумно, потому что пекла я сама утром. Разбирайте, пока все свеженькое! На всех не хватит, но кому хватит – тем соседи будут завидовать!

Пока пассажиры несмело обменивались добродушными улыбками, она медленно шла по проходу, останавливаясь – почти у каждого сиденья. И обычно двух вагонов хватало, чтобы сумка, пропахшая жареным маслом, опустела. Тогда девушка шла в магазин и затоваривалась продуктами, чтобы испечь еще партию – на вечер, попутно прикупая несколько шоколадок, а в особо удачные дни и киндер-сюрпризов, чтобы порадовать самых маленьких своих приятелей, которым еще рано было болтаться на улицах и вокзалах.

После окончания школы директриса детдома уже не жаждала видеть в своих владениях повзрослевших подопечных: со взрослыми детьми всегда много проблем, особенно с девочками. И Окси ушла. Несколько лет торговала на рынке, так и не рискнув попытать счастья в Москве, потом устроилась в салон сотовой связи. Леха ушел в армию, Кирилл нет. Ника до сих пор помнит, как, сообщая это, он на мгновение задумался, словно взвешивая, посвящать ли Нику в причины своего освобождения от армии или нет, – и решил умолчать.

– А спустя несколько лет Окси все-таки влюбилась. С головой ушла в это, потому что ничего не умела делать вполсилы. Знаешь, это проклятие – быть такой… неуемной, не знающей меры, не допускающей полутонов и оговорок. Она была непримиримой во всем и во всем шла до конца. Вот и дошла…

– Что произошло? – спросила Ника и тут же испугалась, что сейчас получит отпор.

– Тот парень, которого она полюбила… Скажем, он не был хорошим мальчиком. Из плохих парней, со своим шармом беззакония и грубой силы. Я знал его, пару раз встречались, и понимал прекрасно, чем он ее так зацепил. Он был как тигр. Обманчивая вальяжность, а внутри стилет. И с ним она вдруг оказалась принцессой. Он подъезжал к ее работе на черной иномарке, выходил, в черной опять же футболке, под которой бугрились мышцы. И она таяла. Моя Окси, к которой не подъедешь и на кривой козе, становилась совсем маленькой! Он заваливал ее подарками, называл «девочка моя». Знаешь, такой бирюлевский, дворовый шик… Кормил в крутом ресторане на набережной. Безумно бесился, когда она при нем вспоминала о нас с Лехой, ревновал. Но не бил. Она как-то призналась мне, что тут же бросила бы его, подними он на нее руку. И я знаю, что обещание свое она бы сдержала, так что в этом смысле мне не в чем его упрекнуть. Да и вообще он очень хорошо к ней относился. Наверное, и правда ее любил… А потом он во что-то влез, по-крупному. И все закончилось, как в девяностые. Они выходили вечером из ресторана, когда… Он умер сразу, а она в больнице, не приходя в сознание. Двенадцать ножевых ранений.

Кирилл надолго замолк в трубке, а потом пробормотал глухо:

– Двенадцать… Даже животных забивают не так жестоко, да?

Ника, зажмурившись, грызла костяшки пальцев и не смогла выдавить из себя ни звука.

Позже, много дней спустя, она размышляла над жизнью Окси. Эта история была бы ничем не примечательна, если бы не касалась Кирилла. Девочка из детдома влюбилась в плохого мальчика и погибла из-за бандитских разборок. Боже, как избито. Банально… Но разве события и истории становятся банальностями сами по себе, просто потому, что им дают такое обидное имя? Сама жизнь, повторяя, обкатывая до затертости один и тот же сценарий, раз за разом, десяток раз за десятком, пока, наконец, не возведет его в ранг банальности, заставляя сердце загрубеть и не реагировать, ведь как можно с одинаковой болью реагировать на то, что случилось не впервые и повторится за краткий людской век еще не однажды… Теперь при каждой встрече с Дашкой Ника радостно вздыхала: эта девочка спасается от пресловутой банальности, по крайней мере теперь. В ее жизни уже нет вокзалов, засиженных голубями поручней, вонючих подворотен. Круг разорвался, колесо замедлило кружение и выпустило изнуренную белку в другое измерение.

Театр и правда был для Дашки иным измерением. Не имея возможности спросить напрямую и получить внятный ответ, Ника довольно долго не знала, что она думает по поводу перемен в декорациях собственной жизни. Пока не увидела лицо Дашки, притаившейся на последнем ряду во время сводной репетиции. Сценические конструкции были практически готовы, костюмы наполовину сшиты, реплики давно выучены, и спектакль шел полным ходом, как огромный греческий пентеконтор[9], с актерами в качестве гребцов. Каждый из них налегал на весла по-своему, но целиком зрелище было довольно впечатляющее. Ника с дрожью отметила, что вера Липатовой в себя и свой театр была совсем не беспочвенна и премьера действительно могла стать прорывом. Только бы все получилось…

Свет почти не достигал последнего ряда, но Ника все равно разглядела яростный блеск Дашкиных глаз и шевеление губ – она беззвучно проговаривала реплики героев, одну за другой, прежде чем они срывались с губ исполнителей. Как, когда она успела вызубрить весь текст? Уму непостижимо. Но девочка явно была влюблена в спектакль.

– Кирилл, – режиссер остановила репетицию взмахом руки. – Мне кажется, ты не слишком-то веришь в то, что говорит Гектор. Это так?

– Что вы имеете в виду? – отозвался Кирилл мягко, спрыгивая с декорации и подходя к рампе.

– Я говорю о его уверенности. Он весь – одно стремление предотвратить. Бороться против войны.

– Которая все равно разразится.

– Да, но он отдаст жизнь за эту веру! – Липатова горячилась, вся во власти нетерпеливого вдохновения. – А ты играешь Иисуса, который знает, что все неизбежно случится. Только Иисус был богом, единый в трех лицах, одновременно существующий, знающий, не знающий, верующий, уже преданный и только предполагающий будущее предательство. А Гектор – человек, такая роскошь всеведения ему недоступна, так что он просто должен быть уверенным в своих силах.

– Не это ли честный взгляд на ситуацию? Понимать неизбежность? – Кирилл сощурился, и его голос наполнился завораживающей бархатистостью. Она уже отличала эту модуляцию: он стремился перетянуть собеседника на свою сторону. – Все, что предопределено, случится, мое мнение не играет такой уж важной роли. Гектор исполняет роль, но роль обречена, как и все обречены двигаться по предписанному пути.