И в ту же субботу труп забрали из Зеленого Дома и, завернутый в простыню, принесли на ранчо прачки. Много мужчин и женщин из Гальинасеры пришли отдать покойной последний долг, а Хуана Баура всю ночь плакала и непрестанно целовала руки, глаза, ноги умершей. На рассвете соседки под руки вывели Хуану из дому, и отец Гарсиа помог положить тело в гроб, купленный на доброхотные пожертвования. В воскресенье отец Гарсиа отслужил заупокойную мессу в часовне на рыночной площади и возглавил похоронную процессию, а с кладбища вернулся вместе с Хуаной Баурой. Окруженный женщинами, он прошел через Пласа де Армас, бледный, с горящим взором и сжатыми кулаками. К шествию присоединились нищие, чистильщики сапог, бродяги, и, дойдя до рыночной площади, оно уже занимало всю ширину улицы. Там отец Гарсиа встал на скамью и начал метать громы и молнии. Вокруг распахивались двери, и рыночные торговцы выходили из своих ларьков послушать его, а когда два муниципальных стражника попытались очистить площадь, их изругали и закидали камнями. Крики отца Гарсиа были слышны даже на бойне, а приезжие, сидевшие в «Северной звезде», перестали болтать и смеяться и с удивлением озирались: откуда доносится этот шум, куда спешат все эти женщины? Весть о сборище на рыночной площади неудержимо распространялась по городу, передаваясь из уст в уста, как пароль женщин, а отец Гарсиа продолжал говорить, и в небе носились встревоженные ауры. Едва священник умолкал, слышались вопли Хуаны Бауры, стоявшей на коленях у его ног, и среди женщин поднимался глухой ропот. И когда появились полицейские со своими жезлами, на них двинулась бушующая толпа во главе с отцом Гарсиа, гневно потрясавшим распятием, а когда они попробовали преградить дорогу женщинам, раздались угрозы и градом полетели камни. Полицейские пятились, прятались в домах, а иные падали, и их захлестывал людской водоворот. И вот разъяренная толпа, вооруженная палками и камнями, с ревом хлынула на Пласа де Армас. При ее приближении опускались решетки на дверях, запирались калитки, именитые граждане в страхе бросались в собор, а приезжие, укрываясь в подъездах, с изумлением глядели на этот грозный поток. Отец Гарсиа схватился с полицейскими? Они набросились на него? Сутана на нем разорвалась, обнажив белую, как молоко, впалую грудь и костлявые руки. Он по-прежнему высоко держал распятие и хрипло кричал. Поток пронесся мимо «Северной звезды», брызнул камнями, и стекла кафе разлетелись вдребезги. Женщины ринулись на Старый Мост, и его обветшалый остов заскрипел и зашатался, как пьяный, а когда они, миновав «Рио Бар», добрались до Кастильи, у многих в руках уже были факелы, и на их пути люди выбегали из таверн, и рев все рос, и факелов становилось все больше. Поток докатился до песков, и поднялось гигантское облако пыли, золотистый смерч, В котором мелькали лица женщин, кулаки, огни.

Одинокий среди дюн, озаренных ослепительно ярким полуденным светом, Зеленый Дом с закрытыми дверями и окнами казался заброшенным. Его травянистые стены поблескивали на солнце, робко стушевываясь на углах, и, как в раненом олене, к которому приближаются ловчие, в нем было что-то беззащитное, покорное и боязливое. Отец Гарсиа и женщины подошли к дверям, рев смолк, и толпа на минуту замерла. Но тут послышались визгливые крики, и, подобно муравьям, бегущим из муравейника, который затопляет разлившаяся река, из дома высыпали, подталкивая друг друга и подвывая от страха, накрашенные, полуодетые девицы. Снова загремел голос отца Гарсиа, толпа заклокотала и, словно бесчисленные щупальца, к девицам со всех сторон потянулись руки, хватая их за волосы, швыряя наземь, колотя. А потом отец Гарсиа и женщины ворвались в здание, в одно мгновение заполнили его, и теперь оттуда доносился грохот разгрома: били стаканы и бутылки, ломали столы, рвали простыни и занавески.

С первого этажа, со второго, с башенки ливнем низвергалась домашняя утварь. Из окон летели цветочные горшки, побитые умывальники, подносы, тарелки, вспоротые матрасы, флаконы и склянки с румянами и притираниями, и ликующие крики сопровождали каждый предмет, описывавший параболу в раскаленном воздухе и падавший на песок. Многие любопытные и даже женщины уже спорили из-за выброшенных вещей и тряпок, переругивались, чуть ли не дрались. А среди этого кавардака пришибленные, потерявшие голос, еще дрожащие девицы поднимались на ноги, падали в объятия товарок, плакали, утешали друг друга. Зеленый Дом пылал: сквозь пепельно-серый дым, поднимавшийся клубами к пьюранскому небу, там и тут видны были пурпурные языки пламени. Толпа начала пятиться, крики стихали. Из дверей Зеленого Дома, кашляя и плача от дыма, выбегали воительницы отца Гарсиа.

Со Старого Моста, с улицы Малекон, с колоколен, крыш и балконов сотни людей смотрели на пожар — багрово-голубую многоголовую гидру, извивавшуюся под черноватым пологом дыма. Только когда рухнула стройная башенка и на улицы уже падали угли, пепел и щепки, гонимые легким ветром, появились полицейские и муниципальные стражники. Запоздалые и бессильные, они смешались с толпой женщин и стояли, смущенно переминаясь с ноги на ногу, завороженные, как и все остальные, зрелищем бушующего огня. И вдруг толпа всколыхнулась — женщины и нищие толкали друг друга локтями и перешептывались: «Вон он, вон он идет».

Он шел по Старому Мосту. Гальинасерки и зеваки оборачивались на него, расступались перед ним, и никто его не останавливал. Волосы его были всклокочены, лицо грязное, в глазах застыл невыразимый ужас, подбородок дрожал. Накануне его видели в мангачской чичерии, куда он пришел вечером с арфой под мышкой, мертвенно-бледный и плачущий.

Там он и провел ночь, напевая с пьяной икотой. Мангачи подходили к нему: как было дело, дон Ансельмо? Что произошло? Это правда, что вы жили с Антонией? Вы действительно держали ее в Зеленом Доме? Это верно, что она умерла? Он стонал, плакал, а под конец свалился на пол мертвецки пьяный. Проспавшись, он опять потребовал вина и пил, пощипывая арфу, пока в чичерию не вбежал мальчишка с криком: «Зеленый Дом горит, дон Ансельмо! Его подожгли! Гальинасерки и отец Гарсиа, дон Ансельмо!»

На улице Малекон ему преградили дорогу несколько мужчин и женщин — ты похитил Антонию, ты ее убил, — разорвали на нем одежду, а когда он пустился бежать, стали швырять в него камнями. Только на Старом Мосту он начал кричать, умолять, а люди — сказки, он просто боится, что его линчуют, но он продолжал взывать, и испуганные девицы кивали — да, это правда, наверное, она осталась в доме. Встав на колени, он молил поверить ему, призывал в свидетели небо, и вот народ пришел в замешательство, полицейские и муниципальные стражники стали расспрашивать гальинасерок, послышались противоречивые голоса — а что, если это правда, надо посмотреть, что же они стоят, пусть позовут доктора Севальоса. Завернувшись в мокрые дерюги, несколько мангачей нырнули в дым и через минуту выскочили назад, задыхающиеся и обессиленные, — невозможно войти, там сущий ад. И мужчины, и женщины донимали отца Гарсиа — что, если это правда? Ах, отец Гарсиа, отец Гарсиа, Бог вас накажет, он смотрел на них отсутствующим взглядом, как бы углубившись в себя, а дон Ансельмо вырывался из рук полицейских, пытавшихся его удержать, — пусть сжалятся, пусть ему дадут дерюгу, он войдет. И когда появилась Анхелика Мерседес и все убедились, что это правда, что девочка здесь, целая и невредимая, в объятиях стряпухи, и увидели, как арфист со слезами на глазах благодарит Небо и целует руки Анхелики Мерседес, многие женщины расчувствовались. Они громко выражали свое сочувствие девочке, натерпевшейся страху, утешали арфиста или гневались на отца Гарсиа и осыпали его упреками. Ошеломленная, растроганная, просветлевшая толпа окружала дона Ансельмо, и уже никто — ни девицы, ни гальинасерки, ни мангачи — не смотрели на Зеленый Дом, пылавший в огне, который начинал гасить неизменный песчаный дождь, знаменуя реванш пустыни.