— Лучше выйдем и оставим его здесь взаперти, а сами подожжем Зеленый Дом, — сказал Хосефино. — Только и делов: вылить пару жестянок керосина да чиркнуть спичкой. Как отец Гарсиа.

— Он вспыхнул бы, как сухая солома, — сказал Хосе. — А за ним и поселок, и даже стадион.

— Лучше спалим всю Пьюру, — сказал Обезьяна. — Вот заполыхало бы, из Чиклайо было бы видно.

— А пепел долетел бы до самой Лимы, — сказал Хосе. — Но только надо было бы спасти Мангачерию.

— Еще бы, ясное дело, — сказал Обезьяна. — Уж мы бы что-нибудь придумали.

— Мне было лет пять, когда случился пожар, — сказал Хосефино. — Вы что-нибудь помните?

— Как он начался, не помню, — сказал Обезьяна. — А на следующий день мы пошли туда с ребятами из нашего квартала, но нас прогнали фараоны. Говорят, те, что первыми прибежали, растащили пропасть барахла.

— Я помню только, что пахло гарью, — сказал Хосефино. — И что виден был дым, и что много деревьев обуглилось.

— Пойдем попросим старика, чтобы он нам рассказал. Угостим его пивом, — сказал Обезьяна.

— Разве это не вранье? — сказала Дикарка. — Или они говорили о другом пожаре?

— Мало ли что болтают пьюранцы, девушка, — сказал арфист. — Не верь ни единому слову, когда они говорят про это. Чистые выдумки.

— Вы не устали, маэстро? — сказал Молодой. — Скоро семь, можно идти домой.

— Мне еще не хочется спать, — сказал дон Ансельмо. — Посидим, пока переварится завтрак.

Облокотившись на стойку, непобедимые уговаривали Чунгу: пусть она позволит ему посидеть с ними, что ей стоит, они только немножко потолкуют, пусть милая Чунга не будет злючкой.

— Все вас очень любят, дон Ансельмо, — сказала Дикарка. — Я тоже, вы мне напоминаете одного старичка из моих краев, которого звали Акилино.

Такие симпатичные, такие щедрые, — сказал арфист. — Они посадили меня за свой столик и угостили пивом.

Он вспотел. Хосефино вложил ему в руку стакан, он залпом осушил его и крякнул. Потом вытащил пестрый носовой платок, вытер лоб и густые белые брови и высморкался.

— Просим вас, как друга, старина, — сказал Обезьяна, — расскажите нам про пожар.

Арфист пошарил рукой по столу и, вместо своего стакана схватив стакан Обезьяны, одним духом опорожнил его. О чем они говорят, какой пожар? И он снова высморкался.

— Я был тогда еще ребенком и видел пламя с улицы Малекон. И люди бежали с дерюгами и с ведрами воды, — сказал Хосефино. — Почему вы не хотите рассказать нам, арфист? Что вам сделается, ведь прошло уже столько лет.

— Не было никакого пожара, никакого Зеленого Дома, — утверждал арфист. — Все это выдумки, ребята.

— Зачем вы смеетесь над нами? — сказал Обезьяна. — Соберитесь с духом, арфист, расскажите нам хоть самую малость.

Дон Ансельмо поднес два пальца ко рту, показывая, что хочет курить. Молодой подал ему сигарету, а Болас поднес спичку. Чунга погасила огни в зале, и солнечный свет потоком хлынул в окна и щели. На пол и стены легли желтые пятна, заиграли отсветы на кровле из, оцинкованного железа. Непобедимые продолжали приставать к старику: это правда, что некоторые девицы обгорели? Правда, что дом подожгли, гальинасерки? Он был в помещении? Отец Гарсиа это сделал просто по злобе или по религиозным мотивам? Правда, что донья Анхелика спасла Чунгиту, а не то она сгорела бы заживо?

— Все это сказки, и больше ничего, — уверял арфист. — Люди нарочно выдумывают всякие глупости, чтобы позлить отца Гарсиа. Пора бы оставить в покое бедного старика. А теперь, прошу прощения, мне надо работать, ребята.

Он встал и, вытянув руки, засеменил в тот угол, где располагался оркестр.

— Видите? Он, как всегда, придуривается, — сказал Хосефино. — Так я и знал.

— В таком возрасте уже размягчаются мозги, — сказал Обезьяна. — Может, он все забыл. Надо бы расспросить отца Гарсиа. Только у кого хватит смелости.

И тут раскрылась дверь и вошел патруль.

— Пройдохи, — проговорила Чунга. — Пришли выпить на дармовщинку.

— Патруль — это значит Литума и еще два фараона, Дикарка, — сказал Болас. — Они наведывались сюда каждый вечер.

Бонифация выпрямилась и посмотрела в сторону селения: через площадь Сайта-Мария де Ньевы по направлению к пристани бежали мужчины и женщины, возбужденно размахивая руками. Она снова наклонилась над грядками, на которые падали кривые тени бананов, но тут же опять разогнулась: взбудораженные люди безостановочно текли через площадь. Она взглянула на хижину Ньевесов: Лалита по-прежнему напевала, хозяйничая в доме, над тростниковой крышей вился сизый дымок. Бонифация обогнула хижину и вдоль берега, заросшего кустарником и осокой, по щиколотки в воде, пошла к селению. Кроны деревьев сливались с облаками, стволы — с охрою отмелей. Начался паводок, и мутные воды вздувшейся реки несли вырванные с корнем кусты, покрытые лишайником коряги, цветы, комья земли, помет, мертвых полевок. Озираясь по сторонам, медленно, осторожно, как следопыт, Бонифация пробралась через камыши, и за излучиной реки показалась пристань. Между приколами и каноэ теснилась толпа, а в нескольких метрах от плавучего мола на воде покачивался плот. В сумеречном свете итипаки и лица агварунок казались голубоватыми; были в толпе и мужчины в засученных до колен штанах, голые до пояса. Отчетливо виден был шалаш на корме плота, носовой штевень и даже причальный канат, который то натягивался, то ослабевал. Бонифация услышала хлопанье крыльев и, подняв голову, увидела розоватых птиц с длинными белыми шеями — низко-низко над камышами пролетела стая цапель. Она двинулась дальше, пригибаясь, и уже не по берегу, а через заросли кустарника. Шпажник, колючки и шершавые лианы царапали ей лицо, голые руки, икры; нога то и дело ступала на что-то липкое, ослизлое, в ушах стояло неумолчное жужжание насекомых. Там, где уже кончался кустарник, неподалеку от людей, толпившихся на пристани, она присела на корточки, и заросли сомкнулись над ней. Теперь сквозь их зеленое кружево ей был виден старик. ^ Он ничуть не торопился — не обращая внимания на гудение и нетерпеливые жесты ожидающих, преспокойно расхаживал по плоту, расставляя ящики, заходил в шалаш и возвращался оттуда то с отрезом материи, то с парой туфель, то с бусами и аккуратнейшим образом, с маниакальной серьезностью раскладывал на ящиках свои товары. Старик был очень худ. Когда ветер надувал его рубаху, он казался горбатым, но едва она облегала его тело, обрисовывалась тонкая, казалось, готовая переломиться фигура. Он был в коротких штанах, и Бонифации были видны его ноги, такие же тощие, как руки, обожженное солнцем бронзовое лицо и грива шелковистых белых волос волнистыми прядями падавших ему на плечи. Старик еще изрядное время раскладывал предметы домашней утвари, пестрые украшения, набивные ткани. Всякий раз, когда он что-нибудь выносил из шалаша, в толпе поднимался гул, и Бонифация видела, в какое восхищение приходили и язычницы, и христианки, какими зачарованными, алчными взглядами впивались они стекляшки, гребни, зеркальца, браслеты, блестки и как мужчины пожирали глазами бутылки, выстроившиеся на краю плота рядом с банками консервов, ремнями и мачете. Старик с минуту полюбовался на свою работу, потом обернулся к толпе, и люди, гурьбой бросившись вперед, зашлепали по воде вокруг плота. Но старик тряхнул своей белой шевелюрой, схватил весло и, потрясая им, как копьем, заставил их податься назад и установить очередь. Первой оказалась жена Паредеса. Толстая, неуклюжая, она никак не могла взобраться на плот, и старику пришлось помочь ей. Она долго все трогала, нюхала флаконы, нервно щупала ткани, а остальные, ропща, торопили ее, пока она не пошла назад к пристани по пояс в воде, держа над головою цветастое платье, бусы и белые туфли. Одна за другой женщины влезали на плот. Некоторые выбирали обновки медленно и недоверчиво, иные без конца торговались, а нашлись и такие, что хныкали или грозились, требуя скидки. Кое-кто из христиан возвращался с плота с полным мешком припасов, кое-кто из язычниц всего лишь с горсткой стекляшек для бус, но никто с пустыми руками. Когда пристань опустела, уже надвигалась ночь. Бонифация встала. Ньева была в разливе, и белые барашки волн набегали на берег под нависшими над водой ветвями и таяли у ее ног. Она выпачкалась в грязи, и к ее волосам и платью пристали травинки. Старик убирал товар и складывал ящики на корме. Над Санта-Мария де Ньевой небо было черное как смола и звезды на нем светились, как глаза филина, но на том берегу Мараньона голубая кромка еще противилась натиску ночи на цитадель горизонта, а из-за строений миссии всходила луна. Тощая фигура старика расплывалась в полутьме, только его грива серебрилась, как рыбья чешуя. Бонифация посмотрела в сторону селения: освещены были только дом губернатора и таверна Паредеса, да мерцали огоньки на холмах, в окнах главного здания. Темнота медленно заглатывала хижины вокруг площади, капироны, крутую тропинку. Бонифация вышла из своего убежища и, пригибаясь, побежала к пристани. Ил у берега был мягкий и теплый, а вода в заводи казалась неподвижной, и только в нескольких метрах от берега Бонифация почувствовала упорную силу течения, которую ей пришлось преодолевать, чтобы ее не снесло. Вода доходила ей уже до подбородка, когда она ухватилась за плот и увидела над собой белые штаны старика и пряди его волос. Уже поздно, пусть придет завтра. Бонифация слегка подтянулась и оперлась локтями о плот, а старик, наклонившись, вгляделся в нее. Она говорит по-испански? Понимает?