И тут, на улицах, были все, кого дети могли только вообразить. Здесь были богатые торговцы, носящие эмблемы своих гильдий на добротно вытканных и пропитанных дождем рукавах. Были мелкие торговцы, носящие свой товар на спине. Один торговал метлами и передвигался по грязной улице, словно ходячий куст. Здесь были прокаженные, живущие подаянием. Были богатые купцы, чьи сыновья ушли по Сене в Англию, или отравились верхом в Италию, или даже в Святую землю, оставив отцов дома скрести подбородки, громко сокрушаться по поводу своих конторских книжек – и молчаливо – о своих сыновьях. Здесь были студенты, студенты и опять студенты. Когда-нибудь они будут стоять за спинами властителей и незримо править этим миром. Но пока что они были просто одетыми в черное мальчишками, кто-то из них был печален, кто-то пьян, и все они перекрикивались через улицу, обсуждая философию и хорошенькую рыжеволосую дочку вон того мясника.

Они миновали улицы, где были сплошь пекари и булочники, улицы мясников, улицы с мастерскими портних, улицы с лавками красильщиков, улицы меховщиков и, наконец, улицы шляпников, одних только шляпников – до сих пор дети и не знали, что существует такая профессия.

Внезапно кто-то заколотил по бортику повозки. Все обернулись на шум. Студент, одетый в черное, черноволосый, веснушчатый, щербатый, усмехнулся всем разом:

– Простите, что беспокою, друзья, но такого вы в жизни не захотите пропустить. Сегодня в университете английские студенты против фламандских: sic et non диспут, что есть причина зла на сем свете – Бог или свободная воля. Как раз после вечери, в таверне Ученых Школяров. – Его улыбка стала шире. – Мы, англичане, пустим их на тряпье, вот увидите!

Студент уже собрался было идти своей дорогой, но звучный, выразительный голос Жуанвиля окликнул его:

– Студент! Так какую сторону держат англичане? Бога или свободной воли?

Студент неожиданно растерялся.

– Ну, понимаете, я-то сам не участвую в дебатах, сир. Так что я в общем-то и не знаю. Но уж точно не упущу!

Он оттолкнулся от бортика повозки, усмехнулся им своим щербатым ртом и побежал через дорогу, выкрикивая:

– Ученые споры нынче вечером! Англичане дают жару фламандцам!

– Уж конечно, он такого не упустит! – расхохотался Жуанвиль. – Добавит жару!

– А мы можем пойти? – спросил Вильям.

– Не стоит, – отвечал Жуанвиль, – через пару часов диспут перейдет в кулачный бой. В мое время так всегда было.

Вильям выпрямился.

– По мне, так и надо.

Даже король рассмеялся.

Затем повозка миновала человека, который орал на двух других. Тот, что кричал, был высок, белокур и богато одет. Выговор у него походил сразу и на итальянский и на немецкий, так что, похоже, родом он был из Ломбардии. Лицо его покраснело от гнева, и он брызгал слюной.

– Я здесь веду дело! Я! Как ты осмелился подкапываться под него!

Он кричал на двух евреев. Один был стар, с длинной, седоватой бородой. Другой моложе и почти так же высок, как блондин. Его красивая бородка была аккуратно подстрижена. Он держал ломбардца за плечо и тоже кричал:

– Ты безбожно дерешь! Сорок процентов! Мой дядя дает тридцать! Тридцать – как всегда было! С каких пор тридцать – это подкапываться?

– Ах, – вздохнул Жуанвиль, – вот вам и диспут. Ростовщики. Ломбардцы, понимаете ли, только недавно открыли дело в Париже, где ростовщичество всегда было еврейским занятием. Ломбардцы не привыкли к конкуренции. Полагаю, она им не по нраву.

– Они перебрались сюда, – фыркнул король Луи, – потому что я не велел своим евреям давать в рост. И они все же продолжают это делать. Мерзкие, испорченные люди. Париж просто переполнен ими. Я выглядываю из своего окна, и все мосты вокруг острова просто кишат евреями. Добрый христианин едва может пройти. Это как зараза. Говорят, только в Париже их десять тысяч. Десять тысяч! Как же я их ненавижу!

Якоб перестал дышать. Он должен был знать. Он и знал, но заставил себя позабыть об этом. Ему уже начал нравиться король Луи – если выражение «нравится король» имеет хоть какой-то смысл. Но он должен был все время помнить, что он еврей, а Луи по закону и вере обязан был ненавидеть его и его народ. Помни он об этом, этот, нынешний миг не стал бы для него таким болезненным откровением. Жанна глянула на Якоба, прочла мысли, которые метались за его остановившимися, остекленевшими глазами, и отчаянно пожелала, чтобы сейчас они были где угодно, только не здесь.

Ломбардец поднял большую бледную руку. Молодой еврей оттолкнул дядю к обшитой дранкой стене дома. Он не мог ответить ударом на удар, для еврея ударить христианина – серьезное преступление. Повозка миновала их и медленно покатила дальше. Якоб гадал, является ли избиение еврея хоть каким-то преступлением.

– Они хуже крестьян, эти евреи, – продолжал Луи.

Жанна вздрогнула, словно ее ударили. Якоб увидел ее лицо и едва удержался от смеха, чужое несчастье отвлекло его от его собственного.

– И те и те грязные, – продолжал Луи, – и непокорные. И невежественные.

Вильям потрясенно уставился на короля. Жанна ведь сидела рядом с ним – он же не мог этого не помнить!

– Но евреи уводят крестьян от Христа, и потому они хуже.

И тут раздался звук, словно упало подрубленное топором дерево. Все в повозке обернулись. Ломбардец отбросил племянника и ударил старшего еврея, сбив его с ног. Племянник склонился над дядей, пытаясь защитить его от дальнейших ударов, но опасаясь ударить ломбардца в ответ.

Вильям едва удержался от того, чтобы не выскочить из повозки и не врезать ломбардцу. Он ощутил, что Микеланджело ухватил его за рукав, чтобы остановить. Якоб вцепился в борт повозки, ногти глубоко вонзились в сырое дерево. Звук удара разбудил Гвенфорт, и она лаяла и лаяла на ломбардца, не очень понимая, что происходит, но понимая, что это ей не по нраву.

И затем Луи соскочил на землю. Слишком быстро, чтобы Жуанвиль мог ему помешать. Он увидел, что происходит, попробовал ухватить короля за плащ, чтобы удержать его, и промахнулся.

– Тело Господне! – выругался он. Затем он повернулся к вознице. – Де Вильерс! – рявкнул он. – Ступай помоги королю!

Возница вмиг оказался на земле, да и возница другой повозки, видя, что происходит, уже бежал к королю, обнажив меч. Дети видели, как король подбежал к ломбардцу и еврею.

– Что происходит? – пробормотал Вильям.

Король дернул застежку у горла, и серый плащ упал в грязь. Дождь запятнал изысканные одежды.

– Убери руки! – велел король.

Ломбардец резко обернулся.

– На колени перед королем! – рявкнул де Вильерс, возница.

Ломбардец был так потрясен и растерян, что упал бы на колени и перед свинопасом. Он упал на оба колена на грязную улицу.

Младший еврей тоже опустился на колено. Его дядя барахтался в грязи, пытаясь подняться.