Прежде она никогда не отличалась особым пристрастием к учебе и в Брэнксом Холле занималась с прохладцей. Зато ее отцу школа выразила благодарность за приобретение нового лабораторного оборудования.

Не то чтобы изучавшиеся в старших классах предметы давались ей с трудом, просто они были скучными. Такими же скучными, как и девочки, с которыми Диди пришлось жить, когда родители определили ее в пансион.

В тот вечер, словно в день рождения, они сводили ее в любимый ресторан. А потом сообщили, что собираются уехать на всю зиму. Отец и мать старели и считали, что для здоровья им необходимо сменить климат.

— Это будет совсем неплохо, — уверяла ее мать, прерывая увещевания отца. — Мы ведь расстанемся ненадолго, а летом снова будем все вместе. Отправимся в Европу, как всегда. А в пансионе тебе понравится.

Единственной альтернативой пансиону, которую родители уже рассмотрели и отвергли, было оставить Диди в Форест Хилле на попечении Веры. Но они чувствовали, что пожилой экономке не справиться с такой заботой, у нее просто не хватит сил присматривать за подросшей девочкой так, как бы им того хотелось.

— Нельзя, чтобы молоденькая девушка вроде тебя оставалась в Торонто предоставленной самой себе, — рассуждал отец, — город уже не тот, что прежде. С каждым годом он все больше походит на Нью-Йорк грабят и насилуют на каждом шагу, не говоря уж о всяких сомнительных заведениях…

Все его доводы сводились к тому, что пусть ей это и не по нраву, другого выбора, кроме поступления в пансион, у нее нет. Ведь если она любит своих родителей (мама уверяет: очень любит), то сама должна хотеть, чтобы они держались подальше от здешней суровой, холодной зимы. Она всегда была хорошей дочерью.

— Итак, детка, что ты на это скажешь?

— Тебе виднее, что лучше для Диди, — стоически отозвалась она. — Как ты скажешь, так я и сделаю.

Ничего другого ей попросту не оставалось. Просить их не уезжать, не оставлять ее, не имело смысла: если бы они и вправду ее любили, то не обошлись бы с ней таким образом. Нашли бы какое-нибудь другое решение, как находят родители всех ее друзей. Те тоже немолоды и богаты, однако же не сплавляют детей в пансионы, а если и уезжают, то каждые несколько недель прилетают домой, чтобы побыть с ними. И у ее родителей нет никакой необходимости пропадать на целых пять месяцев. Просто им так хочется.

На самом деле мало что могло быть непривлекательней тех историй, какие ей доводилось слышать о жизни в пансионах. И, уж конечно, она предпочла бы остаться с заботливой, любившей ее Верой, а не жить невесть где с такими же брошенными девочками, как и сама. Но Диди не стала выплескивать свою боль. Они так и не узнали, как тяжело было у нее на душе. Не могла же она сказать родителям: «мне больно оттого, что я вижу: вы меня не любите». Разве родители не единственные люди на свете, на любовь которых — истинную, неэгоистичную — можно положиться? Ничего подобного Диди говорить не стала. Не желая показать им, как глубоко уязвило ее их решение, и согласившись с ним как с таковым, она проявила редкостную несговорчивость, когда речь зашла о его воплощении в жизнь, то есть о выборе конкретного пансиона.

— Чтобы я поехала в Академию Пайнхерст?! Ни за что, все знают, что там учатся одни неудачники… Нет, только не Торонто Френч. Там девочки, которые изучают французский уже девять лет, как я буду среди них выглядеть? В Трафальгар это все равно, что в никуда. Я не смогу видеться ни с кем из своих знакомых!

Когда наконец удалось достигнуть компромисса, сойдясь на расположенной в живописной местности Роуз-дэйл закрытой школе для девочек Брэнксом Холл, отец вздохнул с облегчением и сказал:

— Ну теперь, когда ты приняла решение, забудем обо всем этом. Давайте радоваться жизни.

Он подозвал Нормана — бывая в этом ресторане, отец всегда требовал, чтобы его обслуживал исключительно Норман, ибо, по его словам, ни один другой официант не умел обслужить как следует, — и заказал чау мейн — блюдо из грибов, мяса и креветок с гарниром из жареной лапши, — и цыплят с ананасами, присовокупив требование, чтобы «все было с пылу с жару, как любит моя дочурка». К этому он добавил и еще несколько блюд — например, утку по-пекински и цыплят феникс в корзинке, которые заказывал лишь по особым случаям. Таким образом, вечер был гастрономически обозначен как праздничный.

Насколько Диди могла припомнить, то был первый случай, когда ей удалось съесть все, что отец накладывал в ее тарелку. И даже больше. Аппетит ее был просто неутолимым…

Но все это осталось в прошлом. Сейчас, впервые в жизни, она распоряжалась собой сама. У нее была отличная подруга, а впереди ждало многообещающее лето.

На второй неделе занятий, во вторник, в 8.45 вечера, прослушав лекцию по искусству и археологии эпохи Возрождения, Диди возвращалась к себе в Тэйер. Путь ее пролегал мимо библиотеки. Июльский вечер выдался особенно душным, из числа тех, с помощью которых лето возвещает о своем приходе в город, и на ступеньках Виденер собралось даже больше студентов, чем обычно. Взглянув на эту толпу, Диди решила, что спальные корпуса, должно быть, совершенно обезлюдели.

Среди собравшихся во дворе преобладали вовсе не энтузиасты учения. Сидевших на ступеньках или траве больше интересовало общение и приятное времяпрепровождение. Здесь завязывались знакомства, и, проходя мимо, Диди беспрерывно слышала обрывки фраз:

— Тебя как зовут? — Ты откуда? — Что изучаешь?

Сегодняшняя лекция ее основательно утомила. Прошла она как обычно — два с половиной часа доктор Гролин демонстрировал в тесном полуосвещенном помещении слайды и монотонно бубнил, комментируя показанное. Дабы привлечь внимание студентов к местам, казавшимся ему особо важными, он пользовался деревянной указкой длиной в три фута — в последний раз Диди видела нечто подобное в первом классе, когда только-только начала изучать алфавит. Неприятной неожиданностью стала жара. Кондиционеры в этом учебном корпусе не работали, дверь была закрыта, чтобы свет из коридора не мешал просмотру слайдов, и в результате маленькая, с низким потолком, аудитория превратилась в настоящую душегубку. От жары Диди так разомлела, что не чувствовала даже тяги к общению.

Она вяло размышляла: пойти ей поискать в толпе Сьюзен или отправиться прямиком к спальному корпусу, когда над ее ухом прозвучал незнакомый мужской голос:

— Будь добра, подскажи, в книжную лавку мне нужно идти по этой дорожке? — длинная рука указала налево. — Или туда?

— Ну, чтобы не тянуть резину, — откликнулась Диди, уже успевшая подхватить в Гарварде это выражение, — скажу прямо, я и сама плохо знаю, что здесь к чему. Еще только начинаю ориентироваться. Но у меня есть план, так что можно свериться.

Она достала из кармашка позади регистрационного календаря план университетской территории, развернула его поверх тетради и сощурилась, всматриваясь в пометки на бумаге. Но они были слишком мелкими, во всяком случае — для ее глаз, утомленных двумя с лишним часами разглядывания слайдов. Да и на дворе уже начинало смеркаться. Диди чуть ли не уткнулась в карту носом, а потом махнула рукой: