Были толпы других.

Бранди смутно помнила потрясающую красавицу графиню из Йоркшира, еще дочь канадского чиновника… а поток была вдова — маркиза Элмсвуд. Юную Бранди тогда потрясло, что матроне, побывавшей замужем и достигшей преклонного возраста, тридцати одного года, захотелось целоваться в губы с молодым человеком восемнадцати лет. Тем не менее вдова, казалось, наслаждалась этим, если судить по ласковым словечкам и тихим глубоким стонам.

Замужние женщины тоже бегали за Квентином. Это шокировало Бранди больше всего. Но, как она и ожидала от Квентина, отличавшегося моральной чистотой, он пресекал все их заигрывания и имел дело только со свободными женщинами, которые могли прогуливаться по лесу, не рискуя, что за ними прибегут разгневанные мужья и вызовут Квентина на дуэль.

Хотя, вспомнила Бранди с улыбкой, была все-таки парочка разгневанных отцов. Они особенно негодовали, когда прогулки Квентина с их дочерьми переросли границы игривой болтовни и невинных поцелуев. Квентин был осторожен в своем выборе, приберегая самые пылкие и смелые объятия для опытных светских женщин. Бранди всегда угадывала, когда он задумывал нечто более скандальное, чем поцелуи, потому что тогда он уводил даму дальше в лес, где даже Бранди со своего отличного наблюдательного поста не могла разглядеть их действия.

К тому времени, когда ей исполнилось двенадцать, Бранди потеряла счет женщинам Квентина. Причем только тем, с кем он хороводился в Изумрудном домике. Одному Богу известно, сколько их было вообще. Она даже не представляла, какие запретные встречи происходили в клубе «Олмак» во время лондонского сезона или в течение долгих месяцев, когда Квентин жил в Оксфорде. Или во время пышных приемов в Колвертонском замке, которые постоянно устраивали Памела и Кентон и которые Бранди постоянно отказывалась посещать. Она с плачем молила отца, и он в конце концов сдался и освободил ее от тяжкой обязанности сопровождать его на балы. Когда она была ребенком, Колвертон казался ей огромным холодным домом.

Губ Бранди коснулась ироничная усмешка. Сейчас она стала взрослой, а мнение о Колвертоне у нее такое же.

В любом случае, несмотря на ее юный возраст и некоторую неосведомленность, ночные бдения под пихтой научили ее даже с расстояния в двадцать футов распознавать первые признаки того, что Квентин увлечен женщиной: хриплые нотки, появлявшиеся в его голосе; осторожные прикосновения к лицу женщины, ее волосам, даже плечам; решительность, с которой он брал ее за подбородок и приподнимал его, чтобы добиться поцелуя; и, правда очень редко, едва заметная потеря самообладания, когда он держал даму в объятиях.

Тогда ею двигало простое детское любопытство, которое заставляло подглядывать за Квентином, чтобы понять его действия.

Теперь это было нечто большее.

Вздохнув, Бранди провела пальцами по тонкому муслину своего пеньюара. Она сравнивала то, что наблюдала много лет назад, с тем, что пережила сама, оказавшись несколько восхитительных раз в объятиях Квентина. Он, конечно, сохранял свое проклятое самообладание, хотя с трудом. Но дрожь в его голосе, когда произносил ее имя, затрудненное дыхание, порывистость движения, когда он привлекал ее к себе, — все это говорило о внутренней борьбе, происходившей в его душе. Такого раньше с ним не случалось, по крайней мере насколько помнила Бранди. И внутренний голос подсказывал ей шепотом, что если мир исчезает каждый раз, когда Квентин оказывается рядом с ней, то это чудо внове не только для нее, но и для него тоже.

И тем более оно его пугает, потому что их давняя дружба диктует ему роль старшего брата и он вбил себе в голову, что обязан защищать ее.

Если бы только он позволил чувству взять верх над разумом — лишь разок. Если бы только он отбросил в сторону благородство и мысли о долге и прислушался к собственному сердцу. Тогда, возможно, он понял бы правду.

Бранди легко коснулась кончиками пальцев своих губ, упиваясь воспоминанием о том, с каким невероятным усилием Квентин оторвался от нее.

Он считал, что она наивна.

А на самом деле это он глупец.

Он считал, ее неопытность не позволяет отличить любовь от страсти.

Он никогда еще так не ошибался.

Он считал ее ребенком — маленьким и слабым, нуждающимся в его защите.

И как он не видит, что, отказывая ей, а заодно и самому себе, он причиняет ей больше боли, чем любая его отлучка. Потому, что Бранди понимала — он принадлежит в первую очередь Англии. Она бы довольствовалась даже самыми краткими встречами, которые судьба могла бы им подарить, и вынесла бы боль каждого расставания, и ей не страшны были-бы бессонные ночи, потому что она молилась бы за него и ждала его скорейшего возвращения.

А вот чего она не могла вынести, так это мысли, что вообще его не получит.

«Квентин, — горестно сокрушалась она, вглядываясь в темноту комнаты. — Как мне открыть тебе глаза? Я больше не та непоседливая девчонка, которая лила слезы, когда ты с ней прощался. Хотя, наверное, что-то во мне от нее осталось. Возможно, навсегда. Но я уже выросла, о чем сама не подозревала, пока ты не вернулся. Ну как мне убедить тебя, что я изменилась? Что мы оба изменились? И то, что происходит сейчас между нами, — красиво и правильно? Назад нам уже нет пути. И даже если бы был, то мне этого не нужно. Да и тебе тоже».

Она поднялась и. выдвинув ящичек трюмо, достала пистолет, который держала под рукой с тех пор, как Квентин подарил его четыре года назад. Она с любовью погладила резную рукоять, вспоминая ту минуту, когда Квентин объявил, что пистолет отныне принадлежит ей. Тогда он собирался в путь. Это была реальность, с которой она, совсем еще ребенок, не могла смириться. А теперь? Теперь, если в министерстве настоят на своем, он снова уедет.

Прекрасная возможность показать ему, какой сильной она стала. Так она и сделает, после того как лишит его проклятого самоконтроля.

С новой решимостью Бранди крепче сжала пистолет, вспомнив состязание по стрельбе, которое предшествовало отъезду Квентина, — тогда она одержала победу.

До сих пор она ни разу не проиграла Квентину. И сейчас не время.

Квентин вышагивал по номеру лондонской гостиницы, чувствуя себя, как запертый в клетку тигр, которого тычут палками сквозь прутья решетки.

Что-то было не так. Он знал это. Поход в военное министерство вылился в серию недоуменных вопросов, оставшихся без ответов, и необъяснимых требований. После трехчасового ожидания на Даунинг-стрит в приемной, успевшей стать ему ненавистной, и четырехчасовой ходьбы от одного мелкого чиновника к другому Квентин все еще не представлял, почему он так спешно понадобился в колониях и кто именно приказал отозвать его из страны.

Но он во что бы то ни стало решил выяснить это у самого лорда Батерста, военного министра Англии.

Упав на кровать, Квентин положил руки за голову, так и не остыв от злости из-за некомпетентного равнодушия, с каким его принимали. В конце концов он вышел из себя, что случалось с ним довольно редко, и, пылая от гнева, потребовал записать его на прием к Батерсту на следующее же утро. Его требование было немедленно выполнено краснолицым заикающимся служащим, который заверил Квентина, что министр примет его ровно в девять утра на следующий день.