А темнота уже достигла снега, и не видали стоявшие на холме ни бригадира, ни мальчишек, ни этого шедшего к ним человека. Однако стояли они на холоде — кого-то держало любопытство, других — волнение за людей.

Полчаса спустя внизу у подножья холма появился бригадир с пацанами. Несколько строителей сбежали к ним вниз, и уже все вместе притащили они на салазках в Новые Палестины и этого примерзшего человека, и черный чемодан.

— В коровник его, к печке, отогреть надо, пока жив! — командовал бригадир.

Полночи растирали замерзшего самогоном, и даже когда очухался он, растирать не перестали.

— Дорвались бабы до мужика! — бросил, глядя на них, бригадир, тоже стоя у печки, но с другой ее стороны.

Под утро все заснули, разойдясь по своим лавкам и укрыв предварительно согревшегося уже пришельца огромным тулупом.

Первыми проснулись дети и, осмотрев хорошенько похрапывающего во сне пришельца, принялись за ящичек-чемодан, который он с собой принес.

Щелкнули замками и ахнули, увидев в этом ящике настоящую гармонь. Тут же старший, Федька, знавший, что это такое, вытащил ее из футляра и растянул меха. Раздался хрипловатый безрадостный звук, и дети испуганно оглянулись, проверяя: не разбудили ли они кого-нибудь. Но все в коровнике спали, и тогда Федька опустил осторожно инструмент на пол возле спящего незнакомца. А сам отошел к ближнему окну.

За окном снова шел снег, и от этого зябко вдруг стало пацану. Вернулся он к печке, у которой незнакомец спал, открыл дверцу и только рдевшие угли увидел. Тогда бросил он туда еще дров, тут же рядом сложенных, закрыл дверцу, но так и остался сидеть в этом теплом месте.

Скрипнула дверь — пришла баба с кухни, прошлась между лавками, разбудила еще двух баб, и вместе они ушли из коровника.

Затем проснулся ангел. Подошел к ближней печке, подбросил дров и тоже, как Федька, погреться присел.

Завтракали во втором человеческом коровнике. Пришелец, дуя на горячую овсянку, с любопытством рассматривал помещение.

— И это вот так вы живете? — спросил он у сидевшего рядом бригадира.

— Ага, — ответил тот. — Хорошо живем, ты лучше о себе расскажи: кто такой, откуда?

Все за столом притихли, ожидая рассказа. Горбун-счетовод даже ложку с кашей обратно в миску опустил.

— А што рассказывать? — пожал плечами пришелец. — Зовут меня Демид Полуботкин, жил в Москве, потом прислали в колхозный дворец культуры тут недалеко, в село Нижняя Колода. Ну а оттуда я сбежал…

— А чего тебя туда прислали? — спросил один из мужиков.

— Культуру укреплять.

— А чем ее, эту, укрепляют?

— Ну чем, песнями, плясками…

— Так ты, што ли, и поешь?! — радостно воскликнул бригадир. — А?

— И пою, — горделиво произнес Демид Полуботкин.

— Так споешь, может, чего после завтрака? — спросил счетовод.

— Не-е, — мотнул головой Демид. — Для этого особый настрой нужен, радость должна внутри быть… это ж не копать.

Бригадир кивнул.

Счетовод нахмурился.

— Ну а про жизнь в Москве рассказать можешь? — спросил какой-то мужик.

— Могу, — сказал Демид.

— Вот што тогда, — заговорил бригадир. — Надо, шоб все слышали… Давай это в классе расскажешь, а?

Демид согласился, и тогда бригадир после завтрака объявил всем, что вечером в классе про Москву расскажут.

Прошелся потом Демид по Новым Палестинам, с интересом рассматривая строения и жителей, а когда уже возвращался в главный коровник, где ему лавку определили, столкнулся лицом к лицу с хорошенькой светловолосой девушкой, одетой в валенки и большого размера тулуп, и без всякой шапки.

— Это вы из Москвы? — спросила она, смущенно улыбаясь.

— Я, — ответил Полуботкин.

— Катя, учительница. — Девушка протянула руку.

— Дема. — Улыбнулся Полуботкин.

— Вы сегодня будете про Москву рассказывать?

— Ага. — Дема кивнул. — Буду.

— Это хорошо, — сказала Катя и, еще раз мило улыбнувшись, отошла, оставив Полуботкина в некотором недоумении.

Отошла она, потом обернулась и проводила его взглядом, пока в человеческий коровник он не вошел.

«Смешной какой! — подумала Катя. — И животик такой кругленький, что аж выпирает! Кушать, должно быть, любит!» Вечером Полуботкин рассказывал про жизнь в Москве. Про конных милицейских, про магазины, про кино.

Народу собралось очень много. Слушали его внимательно, затаив дыхание, и только иногда кто-нибудь из малокультурных мужиков перебивал рассказ простым вопросом, стараясь уяснить, на что похожи вещи, про какие Полуботкин рассказывает.

— А че это — кино? — прозвучал негромкий вопрос.

— Кино — это такая иллюзия, как жизнь, только в жизни все происходит один раз, а кино можно много раз смотреть…

— А че это — иллюзия?

— Подожди, — теперь уже Полуботкин осадил вопрошающего. — Вот, к примеру, фотографии знаете? Некоторые кивнули.

— Ну а это так же, только движение снимает. Ясно? Конечно, было это не ясно, но сам рассказ нравился новопалестинянам больше, чем разные объяснения.

Узнали новопалестиняне от Демида и про Кремль, и про Кремлевского Мечтателя, и о том, что москвичи утром и вечером руки моют и в каждой квартире есть туалет… Бабы, услышав это, завздыхали. Тут бригадир перебил рассказ, заявив, что гость устал и пора женщинам на вечернюю дойку идти.

А когда разошлись новопалестиняне, подошел бригадир к Демиду и сказал ему:

— Ты б тоже че-нибудь плохое про Москву рассказывал, а то сидят, рты пораззевали, слюну пускают!

— Да как же можно, про Москву и плохое? — искренне удивился Полуботкин. — Это же сердце Родины!

— А чего ж тебя оттуда выслали?

— Не выслали, а послали… Потому, что в Москве слишком много культуры, а в других местах, особенно в селах, ее вообще нет.

Бригадир почесал за ухом, подумал. Потом сказал:

— Так вот возьми лучче и спой, чем сказки рассказывать!

— Будет настрой такой, тогда и спою, — сердито ответил Полуботкин. — А не будет настроя, так…

Бригадир, будучи явно в неприятном настроении, развернулся и, больше ни слова Полуботкину не сказав, ушел.

Шли дни. Полуботкин прижился в Новых Палестинах, спал, ел и больше ничего не делал, даже уже и про Москву не рассказывал. Говорил, что настроя нет. Лежала у него под лавкой без дела гармонь в футляре. И сам он часто лежал, глядя в потолок и наслаждаясь теплом помещения.

Подошел к нему однажды счетовод. Присел на лавку и сказал строго: