Страх ушел. Не факт, что навсегда, возможно, он еще вернется, отравит жизнь, но пока Шелихов с наслаждением еще и еще раз глубоко вдыхал полной грудью, улыбаясь той приятной пустоте и спокойствию. Все вокруг показалось Серому другим, новым, что ли. Да, Зона. Да, здесь, в Москве, вокруг него. Безусловно, и смерть под каждым кустом, и твари тут есть такие, что волосы дыбом, и вообще, по грустным предположениям Лазарева, скоро не исключен и всеобщий, прямо скажем, тотальный каюк. Но страха сейчас не было… не было совсем. Шелихов почувствовал невыразимое облегчение, такое же, как если бы он, годами мучившийся от постоянной и потому ненавистной до слез, до треска кулаков боли, вдруг в одно прекрасное утро проснулся и почувствовал, что больше не страдает, боль ушла и, может быть, уже никогда не вернется.

— Ты чего улыбаешься? — с удивлением и даже некоторым беспокойством спросил Ткаченко.

— Разве это плохо? — вопросом на вопрос ответил Шелихов. — Просто… хорошо как-то.

— Э… Семен? Все у вас в порядке?

— Да… свежий клин вбит, осталось тот, первый, расшатать да вышибить.

Шелихов, оставив Игоря и Андрея недоуменно переглядываться, вышел на балкон. Щелкнув зажигалкой, закурил, осторожно открыл окно и долго смотрел, как серые струйки дыма исчезают в вечернем небе. Уже наступали прозрачные, синие сумерки, солнце наполовину ушло за горизонт, просвечивая сквозь высокие облака полосками расплавленного золота и насыщенного багрянца. Семен смотрел, как последние лучи заходящего светила подкрашивают Останкинскую телебашню, почему-то обзаведшуюся бледной, размытой радугой, полукругом тянущейся от самого шпиля до земли. Как по улицам расползается белое покрывало густого тумана, кое-где нарушенное плотными вихрями и столбами поднимающегося вверх воздуха. На здание гостиницы, на разбитые витрины продуктового магазина, откуда проросли на улицу мощные зеленовато-серые лианы, на марево у начинающего ржаветь трамвая. Тяжелое, медленное дыхание Зоны особенно остро чувствовалось здесь, на высоте, и когда солнце скрылось окончательно, откуда-то издалека, из темных улиц, донесся высокий, звенящий вой, и что-то хрипло каркнуло в ответ из серого, мертвого парка, звуки далеко разносились по притихшему городу. Шелихов докурил, выбросил окурок, проводив взглядом искрящийся рубиновый уголек. Постоял еще несколько минут и, отказавшись от мысли отравить себя еще одной сигаретой, вернулся в квартиру.

— …это не бред, уважаемый! — Ученый, мельком взглянув на вошедшего Шелихова, продолжил что-то горячо доказывать Андрею. — Да, я понимаю, что дезинформация оказалась даже надежнее, чем мы рассчитывали, но вы ведь весьма неглупый человек! Ну, поймите вы наконец, что если антинаучный бред интенсивно продвигали в массы, простите, хомяков, то значит, это кому-то было очень нужно!

— Понятно кому, — отмахнулся капитан. — Тарелки, призраки и прочие йети с лохами нессями популярны не потому, что ваше руководство якобы культивировало в народе своеобразное равнодушие ко всяким чудесным новостям, а потому, что среднему человеку, которого вы, уж извините, несколько спесиво называете хомяком, просто интересно все загадочное. И всегда было интересно. А раз так, то любой спрос тут же рождает предложение. Вот и распишитесь в получении десятков тонн весьма, к слову, востребованной макулатуры.

— Здесь вы немного не правы. — Ученый покачал головой. — В годы моей совсем уж зеленой юности подобной литературы не су-ще-ство-ва-ло! Просто от слова «не»! Я хоть и под стол пешком ходил, но уже тогда был знаком с ассортиментом книжных магазинов. Уверяю вас, вся эта книжно-журнальная чертовщина была санкционирована по просьбе как нашего Центра, так и некоторых других НИИ.

— Может быть, и так, — сказал Ткаченко. — Но тарелки, доморощенные магистры вуду и контактеры появились бы и без ваших усилий. Свобода слова, мать ее ети. Кушайте ее теперь с кашей.

— Вы еще скажите, что это плохо, — фыркнул Игорь. — Давайте уж тогда цензуру вернем.

— Главная беда в том, что мы, товарищи, меры не знаем и вечно в крайности кидаемся. Я, конечно, университетов не кончал, хотя немного и учился, но думаю, что у нас если цензура, то железная, не моги даже намеков нехороших сделать. А ежели свобода слова, то в книгах начинают заборные надписи цитировать через строчку. Середины, какой бы золотой она ни была, мы не понимаем.

— О! Четко сказано, сталкер, — усмехнулся капитан.

— Так о чем весь сыр-бор тут разгорелся? — спросил Шелихов. — А то я как-то упустил тему.

— О ненаучной белиберде, которая с любой стороны, как ни посмотри, является собачьей чушью. Или лучше даже собачачьей.

— Вы меня не поняли в очередной раз, уважаемый товарищ капитан. Видимо, не дослушали из принципа. — Лазарев сверкнул глазами. — Одно дело — цветные журналы на дешевой бумаге с колдунами и полуголыми бабами, и совсем другое — попытки научного исследования феномена.

— Ладно. Чего вы достигли в таком случае? — Ткаченко устало вздохнул. — Только не надо про ту уже легендарную группу песню заводить. Знаю, была такая, чего-то там творила, но после появления первой Зоны результаты ее работ были за каким-то чертом уничтожены.

— Просто потеряны, — возразил Лазарев.

— Уничтожены, Игорь. — Капитан покачал головой. — Информация точная и уже даже не секретная. Вам бы уж надо было знать. Я, правда, сильно сомневаюсь, что группа — внимание — советских ученых стала бы изучать подобную чушь.

— Хорошо… черт возьми, ладно… — Лазарев уже начинал злиться. — Я понимаю, что работа моей исследовательской группы в ЦАЯ в глазах коллег может выглядеть бредом. Я понимаю ваше отношение к данным вопросам. И даже способен понять, почему при официальном признании существования у человека паранормальных способностей некоторые… бараны продолжают упорно сомневаться в достаточно стройной теории энергоинформационного поля Земли в том виде, в каком представляют его мои единомышленники. Может быть… на первый взгляд, она и выглядит бредово, но если бы вы на словах попытались объяснить, допустим, Ньютону, что есть такая штука, как радиоволны, он бы вам не поверил. Не поверил, понимаете? И может быть, даже высмеял за глупость утверждать такие безумные вещи.

Лазарев даже немного покраснел. Сжав кулаки, он несколько раз прошелся по комнате, вздохнул, затем устало хлопнулся на диван.

— Между тем теория, которой я придерживаюсь, вполне способна объяснить появление Зоны. И, может быть, эта теория чего-нибудь, да стоит. Иначе Яковлев не утвердил бы эту экспедицию.

— Можно поинтересоваться, в чем состоит сама теория? — спросил Ткаченко. — Но только, пожалуйста, простым языком для несведущих в высокой науке.

— Наконец-то, — выдохнул Лазарев. — Соизволили выслушать. Теория на самом деле проста и достаточно изящна. Ранее физика изучала в основном вещество и энергию, их природу, закономерности, взаимодействие, происхождение. Но в конечном итоге все сводилось именно к энергии и веществу. Два кита мироздания, если угодно, создающие при взаимодействии сложные, стройные системы, которыми, собственно, именно физика и занималась. Иногда благодаря гениям наука делала качественно новые витки, не побоюсь этого слова, революционные прорывы в знании. Ньютон, Эйнштейн, Тесла, Резерфорд, Попов — они меняли и совершенствовали представление людей о мире, наука серьезно раздвигала горизонты, и то, что вчера казалось фантастикой, сказкой, на следующий день входило в обыденность. Пусть даже эти новые знания ломали старые, казавшиеся незыблемыми истины…