День ото дня обстановка в доме становилась все невыносимее; страх неизвестности, пропитавший каждый уголок квартиры, ощущался настолько реально и явственно, что Глеб, все это время не высовывавший носа из своей комнаты, был готов лезть на стены и орать во весь голос, лишь бы разорвать эту гробовую тишину, накрывшую все живое в доме. Тихое гудение холодильника и монотонное, доводящее до одурения, тиканье секундной стрелки часов сводили его с ума, заставляя прислушиваться не только к шагам на лестнице, но и к собственному дыханию. Доведенный страхом до крайности, он не мог ни есть, ни спать, и даже мысли, звенящие у него в мозгу тонкой порванной струной, не могли зацепиться за что-то конкретное, расплываясь и оседая на предметах и событиях раздваивающейся пеленой гнетущего безразличия.

…Во всей квартире было темно, стертые контуры предметов растворялись в уснувших сырых сумерках. Дверь в комнату родителей была закрыта, но из узенькой щелки вылезал острый желтый язычок света и разрезал бесформенное пространство пустого коридора надвое. Из-за дверей доносились приглушенные голоса, но смысла слов Глебу разобрать не удавалось, поэтому, скатившись с дивана на пол, он с опаской поднялся и, еле передвигая негнущимися от страха ногами, бесшумно вышел из своей комнаты.

Оказавшись в темной тесноте коридора, Глеб сделал несколько неверных шагов и замер. Потом он подошел к комнате родителей и прислушался. Говорил в основном отец, а мать по нескольку раз переспрашивала его об одном и том же.

Несмело заглянув в щель, Глеб увидел, что отец сидит в кресле напротив телевизора, закинув голову и закрыв глаза, а мать, периодически всхлипывая, ладонью вытирает опухшее от слез лицо и, раскачиваясь из стороны в сторону, будто что-то все время отрицая, мелко-мелко трясет головой. Лицо отца было мертвенно-бледным, неживым, восковым в своей страшной неподвижности, и Глебу подумалось, что вот именно таким, застывшим и холодным, он будет лежать в гробу.

Глеб увидел, как шевельнулись пальцы на мертвой руке отца, застывшей на ручке кресла, и от ощущения могильного холода, вдруг подступившего к горлу, он готов был заголосить во всю мочь. Судорожно передернувшись, он впился ладонями в косяк двери и почувствовал, как, вторя нервной дрожи в коленях, его зубы начали выстукивать дробь.

— Перестань хлюпать, — оторвав голову от велюрового покрытия кресла, Кондратьев взглянул на трясущуюся в беззвучной истерике жену, и от голоса отца по всему телу Глеба прошла волна тошноты. — Слезами тут уже не помочь. Большего не сумел бы сделать никто, даже Господь Бог. — В словах отца звучала тоскливая безнадежность.

— Неужели это конец? — губы матери снова задрожали, и припухлые мешки под глазами мелко задергались. — Но ведь он же еще мальчик, у него вся жизнь впереди, — прошептала она, глядя на мужа полными ужаса глазами. — Эдик, подумай хорошенько, ты же всегда мог найти выход, всегда! Мир круглый, ведь должны же остаться друзья, знакомые, хоть кто-нибудь, кто смог бы все это остановить.

— Какие друзья, Томочка, опомнись, о чем ты говоришь? — бескровные губы отца пришли в движение, но на его застывшем лице не дрогнул ни один мускул. — Какие могут быть друзья у политиков?

— Но я же прекрасно помню, как тебя всегда встречали… — цепляясь за соломинку, с надеждой проговорила она.

— Не нужно себя обманывать, Томик, — обреченно произнес Кондратьев. — У политиков друзей не бывает: все его окружение составляют или сторонники, или завистники, причем и те и другие существуют до тех пор, пока ты у руля. Когда, попав в опалу, ты становишься беззащитен и уязвим и от тебя уже ничего не зависит, пропадают и те и другие. И тогда ты физически чувствуешь, как вокруг тебя ширится пустота, и ни один из тех, кто был рядом, из элементарного чувства самосохранения даже не подаст руки.

— Но он же еще совсем мальчишка! — глухо уронила она.

— Ему четырнадцать, — возразил Кондратьев, и восковая рука снова дернулась. — Тамара, совсем скоро наша с тобой жизнь кардинально изменится. После подобной огласки на первых же выборах моя кандидатура не наберет и нескольких десятков голосов, не говоря о необходимом минимуме. То, что на моей карьере поставлен крест, это однозначно, — ровно произнес он, и от его тона Глеба передернуло снова. — Дело даже не в занимаемой должности, Бог с ней, хотя к ее достижению я стремился всю жизнь, дело в том, что нам придется изменить весь образ жизни, перекроив привычный мир по новой.

— А как же Глеб? — слова Тамары Васильевны, повиснув в воздухе, упали в пустоту, и Глеб ощутил, как по его спине забегали мурашки.

— Ему четырнадцать, и с этим ничего поделать нельзя, — повторил Эдуард Викторович.

— Что… с ним… будет? — выдавливая слова, мать посмотрела на отца в упор, но вместо ответа тот опустил глаза. — Сделай же хоть что-нибудь! — ее шепот перешел в хрип, а студенистое лицо покрылось малиновыми пятнами.

— Я сделал все, что было в человеческих силах, — сжался в комок он.

— Значит, все кончено?

— Все, — дернувшись, восковая рука застыла, и Глеб почувствовал, как страшная сила неумолимо потянула его на самое дно вонючего вязкого болота.

* * *

Опустившись на дворы и скверы, черная бархатная драпировка неба укрыла ночной город. В квадратных прорезях плюшевой материи виднелись желтые глаза окон, а высоко-высоко, где нескладное ушко толстой штопальной иглы оставило после себя рваные следы, мерцали желтые точки звезд. Освобождая от своего присутствия мостовые и тротуары, исчезала в тени посеченная паутина асфальтовых трещин; немигающим взглядом таращились на мир провисшие бусы фиолетовых фонарей. Заледенелые к ночи, тонкие корочки луж напоминали сморщенные полиэтиленовые пакеты, с шуршанием похрустывающие под ногами запоздалых прохожих.

— Это же надо было нам так сподобиться! — Артем удивленно вскинул брови и, посмотрев на шагавшего рядом Дмитрия, засмеялся. — Нет, скажи честно, у тебя что, другого времени не нашлось? Я могу понять, когда люди на пару идут в парк попить пивка, но синхронно свататься — это, ты уж извини, самое натуральное отклонение.

— Ты не очень-то крылья расправляй, все-таки с тестем разговариваешь, — с важностью отозвался Дмитрий. Прислушиваясь к звуку собственных шагов, эхом отдававшихся в пустынном дворе, он до сих пор не мог до конца осознать, что его мечта исполнилась.

— Подумаешь, тесть — некуда присесть! — ехидно отозвался Артем. Поднеся часы поближе к лицу, он присмотрелся к циферблату, подсвеченному зеленоватым огоньком. — Пяти часов не прошло, как его в звании повысили, а он уже дедовщину развел.

— Смотри у меня, — пригрозил Дмитрий, — будешь со мной так неуважительно разговаривать, я теще расскажу, как ты на нее спорил, она тебя быстро к ногтю прижмет.

— Зачем же семейные отношения начинать с такого экстрима? — глаза Артема основательно округлились. — А как же, Дим, мужская солидарность и все такое прочее?

— Ага-а-а, — протянул Меркулов, — вспомнила бабка, как девкой была. Очухался? А где, спрашивается, была твоя мужская солидарность, когда ты меня со своим спором в угол загонял, спала? — и его глаза, прищурившись, сложились в две узкие хитрющие щелочки.