Посвящается

Дрёмовой Галине Николаевне,

моей маме, самому дорогому человеку на свете.

Светлана открыла дверь и ахнула: перед ней стоял ее собственный муж, Толик, и держал огромный букет. Желтые шары октябрьских толстощеких хризантем и такого же цвета розы были так сказочно хороши, что невозможно было оторвать от них глаз.

– Это мне? – обрадовалась Света.

– Тебе, конечно, больше конкурентов нет, – пояснил он, обводя глазами лестничную площадку.

– Заходи. – Светлана сделала шаг в сторону, пропуская мужа в квартиру. – А что, есть повод? – И она, улыбаясь, кивнула на желтую шапку цветов. Коснувшись лицом лепестков, она глубоко вдохнула их нежный запах и посмотрела на мужа.

– Повод есть, – счастливо кивнул он, – только ты еще о нем не знаешь.

– Вот как? – загадочно протянула Света.

– Точно-точно, – сощурил глаза он.

– И какой же?

– Самый что ни на есть огромный. Я сейчас умоюсь и приду в комнату, а ты приготовь стул, а то упадешь.

– Неужели тебя наконец-то назначили заведующим кафедрой? – выдвинула гипотезу она.

– Мимо. – В ванной зашумела вода и одновременно послышалось сдержанное мурлыканье Нестерова.

– Тогда, наверное, в зимнюю сессию сняли ваш экзамен, и ты наконец-то отметишь новогодние праздники с семьей?

– Вовсе нет, нашим студентам придется сдавать зарубежную литературу при любом раскладе, даже если последует второе пришествие Христа или на Москву сбросят атомную бомбу, – наш экзамен все равно не снимут.

Светлана прошла на кухню и, сняв с цветов обертку, поставила их в воду.

– Тогда что же?

Заинтриговал ее Толик порядочно. Конечно, за двадцать пять лет семейной жизни муж дарил ей цветы, но, как говорится, для этого нужен был хоть какой-то повод: Восьмое марта, день рождения, годовщина свадьбы или что-нибудь подобное. Впрочем, Толик не был жадным или прижимистым, просто покупать непрактичные вещи в семье было не принято, считалось, что на эти деньги можно приобрести что-то более подходящее и полезное. И вообще, когда семейная жизнь насчитывает уже четверть века, люди начинают смотреть друг на друга как на прилагающийся бесплатный элемент частной собственности, начисто утрачивая прелесть новизны отношений.

– Так какой же у нас повод?

Светлана села в кресло и, торжественно сложив руки на коленях, посмотрела на мужа.

– Светик, мы прожили с тобой больше четверти века, это огромный срок. И вот на двадцать шестом году нашей совместной жизни я хочу сказать тебе, что ухожу.

– Куда уходишь? – не поняла она.

– Я ухожу из семьи к другой женщине, – спокойно проговорил он, и при упоминании о какой-то неведомой Светлане женщине глаза его мягко засветились.

– Нестеров, ты что, с ума сошел? Скажи сейчас же, что пошутил, а то я правда упаду, – удивленно произнесла Света, и глаза ее округлились.

– Не-а, – отрицательно качнул головой он, – это не шутка. Я действительно от тебя ухожу.

– И в честь чего такое дело?

Предела Светкиному удивлению не было. Ладно, если бы они поссорились или произошло что-то серьезное, но за двадцать пять лет их даже не угораздило ни разу разругаться по-настоящему. Светлане было сорок пять, Толе на три года больше, старшей дочери, Аленке, – уже двадцать один, а Володьке – четырнадцать. Все эти годы они мирно существовали под одной крышей, растя детей и радуясь жизни. Может, Толик заболел?

– Светочка, не нужно смотреть на меня, как на умалишенного, я не повредился в уме и не болен, я абсолютно здоров и абсолютно счастлив, понимаешь?

Теперь пришел черед отрицательно качать головой Свете:

– He-а, не понимаю.

– Я пришел сказать тебе, что начинаю новую жизнь. Все. Все долги оплачены и все обязательства выполнены. Я свободный человек.

– Я что-то никак не могу понять, от чего ты вдруг стал свободным?

– Не от чего, а от кого, – поправил Толик.

– И от кого же? – Улыбка сползла со Светкиного лица, и ее глаза посмотрели на мужа выжидательно.

– От вас. От тебя, от ребят, от вечных обязательств и цепей. Ты пойми, за последние четверть века я впервые никому ничего больше не должен.

– Интересно, – задумчиво проговорила Светка, – а последние двадцать пять лет, выходит, ты был в долгах как в шелках, я правильно тебя понимаю?

– Правильно. Я должен был растить детей, вечно заботиться о куске хлеба, постоянно куда-то бежать и что-то делать, а теперь – все.

– Увлекательная теория, Нестеров, только одно сюда не укладывается.

– И что же?

– Как быть с тем, что еще сегодня утром ты говорил мне, что я самая любимая и что лучше меня нет на всем белом свете?

– Знаешь, Свет, мне неприятно это говорить, но все укладывается. Понимаешь, все эти годы я жил с тобой, но совершенно тебя не любил.

– Что? – Света беспомощно заморгала глазами, не в силах поверить в абсурд происходящего.

– Это правда. Мы жили с тобой, жили дружно, растили Аленку с Володькой и считались образцовой, порядочной семьей, удачливой и крепкой, но это было не совсем так. Ты не подумай, что я поступаю непорядочно, просто у каждого из нас своя жизнь, и она, к сожалению, одна. Пришло время, когда я освободился и хочу наконец пожить для себя, понимаешь, для себя самого.

– Я почти поняла, только скажи, почему ты ждал так много лет, если все, что между нами было, – просто фикция? – Губы Светы невольно передернулись, язык слушался плохо, но она старалась говорить так, чтобы не показать мужу, насколько больно ранят его слова. – Почему это произошло не двадцать лет назад, не десять, даже не неделю назад, почему именно сегодня?

– Сегодня я сделал предложение другой женщине, и она согласилась, – спокойно произнес Анатолий, будто в его словах не было ничего необыкновенного.

– Ах, вот оно что! – выдохнула Света. – И как ты себе представляешь свою свободную жизнь дальше?

– Я ухожу из дома, не беру ничего, оставляю все тебе и детям, отказываюсь от прав на квартиру, переоформляю на Аленку машину и гараж. Я считаю, что все, что я должен был сделать для тебя и детей, я сделал… и теперь могу пожить для самого себя.

– Толя, – так же спокойно произнесла Света, – ты хорошенько подумай, прежде чем так поступить, потому что назад дороги не будет.

– Светочка, не надо меня пугать, я все обдумал, мне же не пятнадцать, правда?

Светлана смотрела на мужа и не узнавала. Все черты лица его преобразились, осветившись каким-то внутренним светом и теплом. Серые глаза стали почти голубыми, светлый вихрастый чуб растрепался и топорщился, как в юности, непослушным ежиком; тонкие губы улыбались, превращаясь от этого в узкую длинную полоску.