Она бессильно опустила руки, дала повалить себя на кровать. «Сама виновата… Дура… дура… дура…» — стучало у нее в висках. Толстая рука судорожно шарила у нее под платьем, задирала подол до ушей.

Самсут закрыла глаза.

«Сейчас меня вырвет прямо на этого вонючего козла…» Эта мысль почему-то вызвала у нее приступ истерического, икающего смеха.

— Давай-давай, красавица… — пыхтел Мамедов, вдавливая ее в матрас своим толстым потным животом. — Сделай хорошо, давай, да…

Все кончилось не успев толком начаться. Мамедов отвалился от нее, дыша часто и хрипло. Его необъятное пузо ходило ходуном.

Самсут приподнялась, поддерживая подол и с омерзением ощущая отвратительную слизь на бедрах, на тонкой полоске трусиков. «Даже „танго“ стащить не успел, половой гигант! — с облегчением подумала она. — Ладно, мы свое отработали, пора и честь знать…» Неслышно ступая по ковру, она двинулась по комнате в поисках душа.

— Ты куда, драгоценная? — послышалось с кровати. — Еще не повеселились, да? Гусейн отдохнет немного — и повторим, да?

Он протянул волосатые руки и вновь повалил Самсут на кровать. На сей раз сверху оказалась она.

— Ребят позовем, вместе веселей, да? — пыхтел Гусейн, покрывая ее лицо слюнявыми поцелуями. — Втроем любишь? Вчетвером любишь, да?.. Один сверху, один снизу, один по-французски…

Это было уже слишком. В голове Самсут что-то щелкнуло: стиснув зубы, она одной рукой стала отдирать от себя лицо Гусейна, а другой, выгнувшись назад, потянула со столика, стоявшего около окна, подсвечник…

В удар она вложила всю свою обиду, все унижение от обмана, всю боль за испорченный праздник острова любви. Послышался непереносимый для слуха нормального человека хруст, Гусейн прохрипел и стал оползать, цепляясь за ее одежду.

«Теперь — только в окно!» Самсут наклонилась, пытаясь рассмотреть место под окнами — там чернели какие-то стриженые кусты, и она, не позволяя себе рассуждать и рассчитывать, прыгнула вниз.

К ее удивлению, она лишь слегка рассадила себе руки и ноги. Надо к морю, к морю, а там по берегу, на суше она запутается в дорогах, а с моря должно быть видно зарево Пафоса. И она побежала, побежала прямо на отдаленный шум волн, а в голове ее вдруг всплыло окончание печальной песенки:

Не взял я этих плодов,

И тогда она кулаком,

Себя кулаком ударила в грудь —

Три раза, и шесть, и двенадцать раз,

И услышал я кости хруст.

«Кости хруст… кости хруст… Господи, неужели я убила его?!»

Но до моря она добежать не успела, ибо дорогу ей внезапно перекрыла высокая ограда, видимо, уже другой виллы. Она метнулась вдоль нее и с ужасом услышала, как за спиной шумят голоса погони, а все вокруг уже заливает робкое предвестие зари. Это конец, сейчас они схватят ее, как затравленную мышь, и страшно даже представить, что будет дальше…

— Господи, помоги! — вдруг вырвалось у нее, и на секунду мелькнуло укоризненное лицо Карины, такое, каким оно было, когда расстроенная подруга уходила на открытие Армянской церкви без нее. В этот момент Самсут добежала до края ограды и едва не ударилась о капот стоявшей машины.

— О, это вы, вот так встреча! — Этот дикий акцент она узнала бы из тысячи. Тот самый молодой таксист, который в первый день ее пребывания на Кипре рассказывал про Каллипигу и советовал не заказывать мезе. — Вижу, у вас проблемы? Быстрее же, в машину!

Самсут буквально влетела на заднее сиденье, после чего с громким стуком и едва не отдавив ей пальцы, дверца захлопнулась снаружи. Желтый «Крайслер» взревел и сорвался с места, позволив Самсут услышать лишь дикий крик Эллеона:

— Уехала, вашу мать! Охрана хренова!..

* * *

— …Мой вам искренний совет, — прервав молчание, сказал таксист, когда они уже подъезжали к Пафосу, — не связывайтесь здесь с русскими, от них одни неприятности. Вокруг этой чертовой виллы постоянно происходит что-то нехорошее. Ходят слухи, что здесь даже убили нескольких женщин и ночью тайно сбросили со скалы в море. Это своими глазами видел один пастух. Хорошо, я возвращался с барбекю из Колони. А если бы нет?

«А если бы нет?» — эхом отдалось в голове Самсут…

Шофер совершенно невозмутимо гнал машину до самого отеля по голубоватым и пустынным пафосским улицам и, наконец, с шиком развернулся возле «Афродиты».

— Я не ошибся? — ухмыльнулся он, оглядывая растрепанную, в крови и жирных пятнах пассажирку.

— Спасибо. Но… у меня нет денег. Моя сумочка осталась… там.

— Опять? Ну ладно, что с вами делать… А вам бы лучше поскорей подняться к себе, а то в таком виде… Ну, удачи.

Самсут взглянула на расстроенное лицо парня и мгновенно приняла решение:

— Вот что — ждите меня здесь. Я только соберусь, и мы поедем в аэропорт. У меня в номере есть немного денег. Я… я обязательно расплачусь.

Поднявшись в номер, Самсут с омерзением стянула с себя одежду, бросила ее прямо на пол и встала под душ, пресной водой смывая с себя последние остатки очарования острова Афродиты.

Вчера погожим днем

насильно уводили чью-то любимую.

Насильно ее увели,

а может быть, обманули деньгами.

В огне надо сжечь любовь,

которая покупается.

Если любят — одаривают,

яблоками и сахаром.[12]

Санкт-Петербург, 14 июня, вечер

Полутора суток томительного ожидания дались Габузову нелегко, прибавив энное количество седых волос его еще почти пышной шевелюре и, соответственно, убив «эн в квадрате» нервных клеток. Впрочем, согласно новейшим научным данным, последние, оказывается, все-таки восстанавливаются. Правда, очень медленно и неохотно.

Сегодня он почти десять часов просидел в конторе (даже не пошел на обед, ограничившись принесенными из дома бутербродами), вздрагивая и внутренне напрягаясь всякий раз, когда его «шпионское оборудование» с легчим щелчком включалось, сигнализируя тем самым о том, что Шверберг снял телефонную трубку.

Илья Моисеевич, как и положено востребованному адвокату, общался по телефону долго и часто. Вот только беседы эти были для Габузова, что называется, малоинформативны, поскольку совершенно не касались истории госпожи Головиной. Правда, среди вороха телефонных переговоров попадались откровения весьма любопытного, можно даже сказать, компроматного характера. Их Сергей старательно переписывал на особую дискету, намереваясь по окончании затянувшейся «Саги о наследстве» грамотно слить всю эту шверберговскую вербалку с судьями и бандитами Толяну. «То-то у мужиков радости будет», — ехидно мечталось Габузову.