Фомин отступил на несколько шагов.

– Ничесо же не ведаю, – бормотал Осен, выставив древо перед собой. – Глаголено бысть: иди тотчас на поляну и жди. Буде какие люди явятся – вопрошай. Буде не ответят – избеги. Да разве то люди из земли выникают?! Иные тако же выникли да в лес утекли, я за ними не поспел…

– Кем глаголено-то бысть? – попробовал выспросить Тимофеев.

Но Осен пихнул его в грудь концом дубины и снова поклялся молчать, даже если Тимофееву вздумается резать его и жечь.

– Нужен ты мне, – обиделся Тимофеев.

– Послушай, Осен, – сказал Фомин проникновенно. – Что ты комплексуешь? Черт с ним, с темпоральным инверсором. Мы как раз и есть те, кого тебе велено встретить. Признайся, тебя девушка послала? Красивая такая, волосы золотые? Вика ее зовут?

– Дева? – в Осеновой бородище внезапно прорезалась широкая щель, знаменовавшая собой улыбку. – Власа златые?.. Ох, смертушка моя! – и он захохотал во всю глотку.

Путешественники терпеливо ждали, когда он отсмеется, но случилось это не скоро. Из небесных глазенок Осена хлынули слезы, которые он отирал грязным кулаком, медвежья шкура колыхалась.

– Лепо, – сказал он наконец. – Утешили. Зрю, не Кощеева вы морока. Не пойму же, кто вы есть. А пойдем за мною. Укажу я вам ту деву… власа златые! – И он снова закатился.

14. Отчего веселился Осен

То была далеко не дева. И власа ее по цвету напоминали куделю, тщательно вывалянную в пыли. У настороженного Фомина ее облик пробудил давно отступившие перед взрослым мировосприятием детские ассоциации с бабой-ягой. Что же до Тимофеева, то ему было уже совершенно безразлично, кто перед ним – баба ли яга, серый ли волк. Больше всего на свете ему хотелось бросить к лешему оттянувший руку чемодан, пасть на неестественно пышные мхи и задрать кверху побитые о бурелом ноги.

При виде жуткой старухи оробел и натужно храбрившийся всю неблизкую дорогу Осен. Поначалу-то он бодро скакал через наполовину вросшие в землю гнилые стволы, резво нырял под сплетенные ветки иглистых кустарников, никак не реагируя на проклятия, что слал ему вдогонку Тимофеев, очевидно – не понимая их смысла. Даже затянул было какую-то несуразную и веселую песню, целиком состоявшую из междометий. Но понемногу его энтузиазм угас, и к моменту прибытия Осен молчал и только втягивал кудлатую голову в плечи.

Пожилая дама сидела, опираясь о клюку, на пороге землянки, донельзя похожей на сильно запущенную берлогу. Бесформенные одеяния свисали с нее, будто лишайник с трухлявого дерева. На скомканном лице можно было различить лишь отдельные выдающиеся детали, вполне вязавшиеся с описаниями, приводимыми в сказках: нос крючком, а скорее – крюком для ловли акул на живца; подбородок, неудержимо стремившийся к слиянию с носом; извилистая линия безгубого и, по всей видимости, беззубого рта. И глаза – единственно живые, полыхавшие кошачьим зеленым светом.

Старуха не пошевелилась при виде гостей, только моргнула несколько раз нижними веками.

– Хозяин давеча приходил, – заскрежетала она. – Гневлив бысть паче естества. Отдай, глаголил, мою шкуру, Осенище. Отдай мою хоромину, Карога. Хладно, глаголил, без шкуры. Найду, глаголил, Осенища, отберу шкуру. И самого задеру…

Тимофеев, примостившись на чемодане, с удивлением обнаружил, что их проводник трясется крупной дрожью. «Сильны были предрассудки в народе», – мысленно отметил он.

– А я его клюкой, – продолжала психическую атаку Карога. – Да в рыло. Не ходи, мол. Помер так помер, хи-хи-хи…

– Привет, бабуля, – ненормально ласковым голосом сказал Фомин. – Как здоровье?

Старая ведьма зыркнула на совершенно деморализованного Осена.

– Кто таковы, Осенище? Неживым духом пахнет, нелюдским… Морока ли то Кощеева? Или ответное слово изрекли?

– Н-нет, Карога, – суетливо забормотал Осен. – Н-не изрекли. А глаголят, они-де самые и есть. Про деву глаголят, власа-де златые…

– А я их съем, – объявила Карога. – И косточки при пороге закопаю. Пусть по ночам ходят, меня веселят.

– Не съедите вы нас, – убедительно сказал Тимофеев. – У вас и зубов нет. Вы нас припугнуть хотите…

– Хочу, – подтвердила Карога. – И припугну.

Ее звериные глаза внезапно засверкали, раскрылись во все лицо. И все растворилось в этом ведьмовстве. Пропала замызганная берлога, сгинул перепуганный Осен, обрушились в пропасть беспамятства древние сосны. Мир наполнился надсадным комариным зудом и ледяным ознобом. А в омерзительно-серой пелене пульсировали два зеленых плафона – старухины глаза. Потом откуда-то из преисподней до Тимофеева донесся глубокий, раскатистый, лязгающий голос, который нес сущую чепуху: «…нападет кука-печаль, закрутит, завертит, да выворотит, да заморочит, да заслепит яска вороная, ворон-зверь да игрень-зверь…»

И еще один голос, очень знакомый и потому единственно родной во всем этом неподобстве:

– Баловство это, бабушка. Только время зря теряем.

Наваждение кончилось.

Мокрый как мышь Тимофеев сидел прямо на земле в обнимку с опрокинутым чемоданом и постыдно вибрировал. Чуть поодаль вниз лицом валялся Осен. Карога продолжала торчать возле входа в берлогу, с глазами у нее все было нормально, а рядом стоял спокойный, не поддающийся никаким чарам Фомин и раскуривал папиросу.

– Зелье, – с неудовольствием покосилась на него Карога. – Кощеева морока.

– Ладно, – промолвил Фомин, затягиваясь. – Допустим, вы нас пугнули. Закроем эту тему. Если это льстит вашему самолюбию, Тимофеич даже надлежаще отреагировал. Дальше что?

– А в иной раз вопрошу, – сказала ведьма.

– Вопрошайте, – позволил Фомин. – Только поскорее.

– Аще храбор ты зело, – прищурилась Карога, – то назови мне текущую дату, приняв за точку отсчета нулевой год нашей эры…

– Цирк, – покачал головой Фомин. – Водная феерия. Сплошной Кио получается. Тимофеич, взгляни, что там на табло ретромотива, если ты в состоянии.

Преодолевая немощь в поджилках, Тимофеев подковылял к машине времени, прислоненной к молодой сосенке.

– Двенадцатое июля шестьсот двадцать четвертого года, – откашлявшись, провозгласил он.

Карога молчала, часто мигая нижними веками. Затем вдруг подобрала свои лохмотья и резко нырнула в берложью темень.

– Если мы и дальше пойдем такими темпами, – с неудовольствием произнес Фомин, – то и за год не управимся.

– Пустяки, – сказал Тимофеев. – Хоть за два. Там, у нас, по-прежнему стоит летний вечер. Света и Тахион чай пьют. – Он мечтательно зажмурился. – С бутербродами…

– Я бы тоже перекусил, – признался Фомин. – С утра, понимаешь, ничего в рот не лезло.

В этот момент снова появилась Карога, разглядывая на свету нечто завернутое в грязную тряпицу. Иногда она обращала потускневший взор к небу и беззвучно шевелила губами.