Но и пирожные, вернее, пирожки Катастрофе не понравились — слишком сухие, да еще с какими-то семечками внутри. Говард и сам был от них не в восторге. Хатауэй, листая книгу, отодвинул от Катастрофы кружку с вином и подтолкнул к ней блюдо с пирожками, но другим боком.

— Вот здесь другие, слаще и нежней, они, надеюсь, больше вам по нраву придутся… — мягко сказал он. — Так, нашел я, что искал. Вот свадьба Анны, брачного союза вот отпрыски ее. Я прежде, каюсь, не любопытствовал насчет судеб дальнейших моих детей. И было отчего! — Он виновато взглянул на Говарда поверх книги. — Едва лишь обнаружил я, что Анна за некоего Сайкса замуж выйдет и город наш покинет, — опечален, я большего узнать не пожелал.

— За Сайкса! — вырвалось у Говарда.

Чтобы успокоиться, он запихнул в рот еще пирожок — тот и правда был повкуснее, мягкий и с шоколадом.

— Так, истинно, но он ли предок ваш — не знаю точно, к своему прискорбью, — невесело отозвался Хатауэй. — Как вам уже известно, заточен я в этом городе, к нему давно прикован, и записи мои, подобно мне, бессильны выйти за его пределы. Одна надежда, что потомство Уилла завесу приоткроет этой тайны… — Он стал водить пальцем по ветвям родословного древа, нарисованного в книге. — Уилл пределов града не покинул, здесь жил и рос, разбогател изрядно, и Манипенни отпрыски плодились, фамилия дошла до ваших дней. Вот с кем их дочки породнились дальше: тут Маунтджой, тут и Колдуики, вот Уиггинсы — все местные семейства. Вот вижу, в девятнадцатом столетьи был брак меж Манипенни и Хиндом…

— Еще чего! — хором вознегодовали Катастрофа и Говард.

Катастрофа от возмущения так вскипела, что по рассеянности даже отхлебнула вина. Брови у нее поползли вверх.

— Теперь стало вкусно! — воскликнула она. — Да оно же как земляника!

Говард подметил, что Хатауэй улыбнулся краешком рта.

— А вот сыскалось то, о чем я думал. Да, ваша матушка и правда нам сродни. Читаю, Катриона Манипенни и Квентин Джослин Сайкс… так, сочетались браком… от Рождества Христова в год такой-то… О детях речь… — Тут зеленоватые глаза Хатауэя озадаченно уперлись в Говарда, и он поспешно опустил взгляд в книгу. — Извольте: Говард Грэм, Коринна Милдред Долорес, — дочитал он. — Все верно.

— Почему вы так поглядели на Говарда? — насторожилась Катастрофа.

— Как?

— Удивленно, вот как! — ответила Катастрофа. — Там написано что-то не для детей, да?

Хатауэй слегка покраснел и озабоченно покачал головой.

— О, что вы, право, — отозвался он. — Все в записях моих благопристойно, однако если благородным вашим родителям молчать угодно было, и мне негоже нарушать молчанье…

— В чем дело? — напрямик спросил Говард.

— Не думайте, о Говард Грэм, худого! — удрученно произнес Хатауэй. — Напротив, здесь о добром сердце речь. Так батюшка и матушка скрывали, что вы — дитя приемное? Иль нет? Пока что этой тайны не открыли?

— Нет, — пробормотал Говард.

Земля ушла у него из-под ног, голова пошла кругом. Еще бы, вдруг оказывается, что ты совсем не тот, кем себя считал! И непонятно, кто ты вообще.

Хатауэй смотрел на него сочувственно и встревоженно, но Говард отвернулся — ему не хотелось никого видеть.

— Подумаешь, секрет! Я давно знаю! — Катастрофа то ли облегченно выдохнула, то ли насмешливо фыркнула. — Мне мама однажды про это сказала, когда я ее укусила. Сказала — жаль, что она не могла меня выбрать, как выбрала Говарда. Она… — тут Катастрофа смущенно порозовела, — она сказала: был бы выбор, она взяла бы другую девочку.

— Что же ты молчала?! — воскликнул Говард.

— Извини. — Катастрофа опустила голову. — Мама велела не говорить, она знала, что ты расстроишься.

— Еще глоток вина — вот мой совет, — мягко произнес Хатауэй. — Поверьте, ваши чувства всей душой я понимаю, ведь и сам не раз я слышал от семейства своего: подкидыш ты и нам чужая кровь, уж очень ты иных манер и нрава.

Говард послушно глотнул пряного вина, — правда, он не очень-то верил, что от этого ему полегчает. Хатауэй поглядел на струйку песка, которая сеялась в нижнее отделение часов.

— Смотрите, ваше время истекает, — сообщил он. — Увы, пришельцев из другой эпохи могу принять я лишь на час, а дольше вам, дети, оставаться здесь опасно.

— Почему? — не поняла Катастрофа.

Хатауэй грустно улыбнулся и на секундочку стал похож на Арчера.

— Чем дольше в прошлом гости остаются, тем больше в настоящем постареют, когда к себе вернутся. Не хотите ведь вы домой уж взрослой воротиться, не девочкой, а девушкой-невестой?

Катастрофа недоверчиво вытаращилась на Хатауэя.

— Я по себе сужу — я сам открыл закон печальный сей. Мой горек опыт: два года в прошлом как-то я провел — и в настоящее вернулся дряхлым старцем. А вы еще стремительней стареть там будете. Не вышло бы несчастья! С тех пор я в прошлом столько прожил лет, что к вам мне путь заказан: там меня уже в живых не будет, полагаю.

— Вы так и сидите в прошлом и вам не обидно? Вам нравится? Сколько вы уже тут живете? — спросила Катастрофа.

Хатауэй пожал плечами:

— Тому уж тридцать лет, как поселился я в прошлом — и ко многому привык. Я счастлив здесь, хотя порой, признаюсь, скучаю я по прежней жизни, но все устроил так, чтоб управлять отсюда тем, чем должен в вашем веке, и знать, что там у вас сейчас творится, и слать гонцов, и получать известья. Кривить душой не буду: кабы знал, как старость на меня набросит сети, я тех двух лет бы в прошлом не провел. Дивлюсь я и гадаю, как Вентурус, мой брат, в грядущем поселиться смог, как там ему живется? Я не знаю.

— Где-где? А-а, в будущем? Но в будущем не живут, так не бывает! Оно ведь еще не случилось! — возразила Катастрофа.

— Мне мнится, что Вентурус не забрел в грядущее далёко, он не я. Ведь я отправился на несколько столетий назад, а он — на век, никак не больше, — задумчиво сказал Хатауэй. — Мы, правда, с ним давненько не видались.

— А зачем вы тогда на целых два года полезли в прошлое? — полюбопытствовала Катастрофа.

Под разговор она, сама того не замечая, почти что опустошила кружку, земляничное вино ударило ей в голову, и она расщебеталась. Ей было хорошо, как никогда в жизни, ее переполняла любовь к славному и милому Хатауэю, теплая, как сонный пушистый кот. Хатауэй с самого начала понравился Катастрофе, а уж теперь, когда он оказался вроде как ее дедушкой, — и подавно.

— Зачем? — переспросил Хатауэй и якобы в задумчивости отодвинул кружку подальше от Катастрофы. — Ответить можно так: в своем семействе я издавна считался чудаком, сестер и братьев вечно сторонился. Сказать так можно, только это будет не истина, а правды половина. Чудак иль нет, а я неплохо ладил с тремя из младших, но потом случилось мне с Торкилем повздорить не на шутку. Гремел он громом, молнии метал…