Цыгане, которые жили на площадке за домом, круглый год развлекали жильцов своими искусствами. Шпагоглотатели и пожиратели огня, танцующие дервиши и разрыватели цепей во мгновение ока превращались в трехэтажную пирамиду и, с трудом удерживая равновесие, жонглировали всем, что им бросала публика; женщины пели странные песни на незнакомом языке, кружились под бубен, ударяя им по бедру, волнами пуская по воздуху разноцветные ленты, пускались в буйный восточный пляс. Еще женщины заходили в дома, чтобы погадать по руке, мужчины точили ножи и ножницы, а если после их визита в хозяйстве чего-нибудь недоставало, то звучало привычное, понятное только жителям этих мест: «Пойду-ка спрошу цыган». Иной раз пропажа находилась, иной раз нет; если вещь находилась, то ее с сияющей улыбкой отдавали обратно и говорили «спасибо». Если цыганам нужна была какая-то вещь, они смело брали ее там, где находили, без особого стеснения. Ведь если она понадобится, то ее хватятся и заберут обратно, значит, этому человеку она, оказывается, тоже нужна – вот и все. Если же владелец не объявлялся и тем самым откровенно заявлял, что в этой вещи вообще не нуждается, то рано или поздно она попадала к Обронски и Болье, у которых на сей случай был заведен особый уголок «подержанных вещей». И если кто-нибудь вдруг вопил: «Гляди, да это же моя кастрюля!» – то он тут же получал свою кастрюлю совершенно бесплатно. А случалось, что кто-то по дешевке выкупал вещи, которые когда-то ему принадлежали, просто потому, что уже забыл, что такие вещи у него были, тут действовал закон справедливого выравнивания. Но как только кто-нибудь прикидывался дурачком и начинал утверждать, что-де этот цветочный горшок на самом деле его, надеясь получить его даром, Обронски и Болье разгадывали хитрость сразу, их было не провести, такое поведение покупателя расценивалось как свинство, то есть, считай, злодейство. Такого покупателя вышвыривали из магазина немедленно.

Людей, подобных добряку Герману, в Дюссельдорфе называли «стильными попугайчиками». Собственно говоря, он был почтальоном, но, зайдя после почтамта домой, он ставил на пол тяжелую кожаную сумку с письмами, быстро разносил заказные, а остальные разбирали дети, игравшие неподалеку, да соседи – каждый выбирал в сумке письма, которые мог занести по пути.

А добряк Герман быстро переодевался, аккуратно вешал на плечики форму почтальона, надевал черный костюм из тика и вязаный джемпер и отправлялся «в турне», как он сам это называл, потому что по совместительству он был еще и торговым агентом, рекламирующим вещи повседневного спроса, такие как постельное белье, швейные иглы, английские булавки, расчески, фартуки, подтяжки, ремни, и оформлял и более крупные заказы по каталогам. Поэтому в своем квартале он знал всех и как почтальон, и как торговый агент, а все узнавали его и в форме почтальона, и в комбинезоне, он же комбинировал свои наряды и носил иногда джемпер с цветочками в комбинации с форменными брюками или форменную куртку с брюками из тика, но при этом был неизменно в белых гамашах поверх ботинок, волосы же носил сильно напомаженными. Вечером он в третий раз сменял свой наряд и облачался во фрак, составлявший предмет зависти всего квартала, и шел играть на скрипке в городские рестораны, на пианино ему аккомпанировал его старший брат, а около пианино всегда стояла почтальонская сумка, туго набитая нотами. Он ловко пиликал свое попурри, рассчитанное на любой возраст, и чутко подстраивался к публике, поэтому всегда создавал уместный фон к трапезе состоятельных граждан, он с чувством аккомпанировал разговорам серьезных дам и господ, чуть добавлял пыла, заметив в зале подвыпивших дельцов, а влюбленным парочкам наигрывал тихо и нежно.

В Обербилке ему все доверяли, он помогал составлять самые разные заявления, за небольшую мзду выступал посредником при оформлении страховок, служил кассиром и делопроизводителем в доброй дюжине разнообразных союзов. Поскольку он не мог разместить такое количество сейфов с деньгами в своей маленькой комнатушке, уже и без того доверху заполненной нотами, бельем, заявлениями, страховыми полисами и недоставленными письмами, то стал хранить доверенные ему деньги все вместе в одном сейфе, который Фэн прятала в своем платяном шкафу. Он уже так давно снимал у них комнату, что стал практически членом семьи. В конце года он носил этот сейф из одного союза в другой, из Союза филателистов в шахматный клуб, из объединения по организации карнавальных празднеств в страховое общество, из клуба игроков в кегли в похоронное бюро. Он ставил на стол полную кассу и говорил: «Все денежки здесь, целехоньки». Поскольку круглый год членам всех этих обществ выдавались ссуды под небольшие проценты на краткий срок, то в день проверки сложно было выяснить, кто из членов всех этих союзов уже вернул свою ссуду, а у кого ссуда была еще на руках, не представлялось возможным выяснить также, кто заплатил взносы, а кто нет, и уж совсем невероятно было узнать, у какого союза какая сумма должна остаться на конец года. «Вы сами должны все записывать. У меня на это времени нет», – говорил кассир и делопроизводитель, показывал каждому союзу полную кассу всех союзов вместе, все этим и удовлетворялись, ведь деньги-то были на месте. Вот так деньги, с одной стороны, были у граждан, а с другой – находились в кассе. На чем держится вся эта система, не понимал и сам добряк Герман, который считал, что как доверенное лицо он совершенно честен. Но до тех пор, пока все эти союзы и объединения не догадались устроить совместное общее собрание, что было абсолютно нереально, система действовала, ко всеобщему удовольствию.

Если добряка Германа спрашивали, почему он носится целыми днями как белка в колесе, почему он так усердно занят делом, он отвечал: «Потому что хочу стать настоящим бюргером». Что он под этим понимал, было не совсем понятно, наверное, он мечтал о маленьком собственном домике и хотел быть рантье с репутацией эдакого короля-патрона, перед которым все снимают шляпу. Он и жениться не хотел, пока не достигнет всего этого, – дело прежде всего, – но все его предприятия не покрывали его расходов. Когда он по вечерам изображал порядочного бюргера и, подойдя к чьему-то столику, исполнял персональное пожелание посетителя, все это заканчивалось просто-напросто небольшими чаевыми; когда ему, как торговому агенту, удавалось продать три английские булавки на пфенниг и он скреплял успешную сделку, приложившись к ручке хозяйки, все это было, конечно, очень изящно, но абсолютно не к месту, он ведь все равно не разбирался в тонкостях приличий. На похороны своего отца он наконец-то оделся, как положено, в свой черный костюм, но зато для поддержания репутации нацепил на шею все свои карнавальные ордена, которых было немало, ибо он не раз играл на своей скрипочке на разнообразных дамских вечерах и в мужских клубах. И вот когда он, возвращаясь с похорон, переступал порог своего жилища, неся в почтальонской сумке урну с прахом собственного отца, а на шее у него звякали шутовские карнавальные ордена, он воистину представлял собою воплощенную нелепицу, которую и именовали «стильным попугайчиком».

Именно добряк Герман осчастливил Густава большим пакетом акций, составлявшим девяносто процентов всех акций некоей несуществующей фабрики. Оставшиеся десять процентов закрепил за собой сам добряк Герман, который обнаружил эти акции во время своих многочисленных «турне» благодаря рассказу одной пожилой дамы, пожелавшей освободить наконец для пользования принадлежащее ей подвальное помещение. Густав представлял себе пакет акций как некий небольшой пакетик, который добряк Герман в один прекрасный день принесет ему в своей черной почтальонской сумке, а вместо этого к дому подъехал грузовой фургон и выгрузил ко входным дверям в квартиру Густава гору бумаг с золотой окантовкой, два метра в высоту и два метра в ширину, а Густав под удивленные взгляды всей улицы перенес все это в подвал. Так пакет акций компании «Райнише Индустри АГ» перекочевал из одного подвала в другой. Несуществующая фабрика была задумана как фирма мирового масштаба. Дело в том, что один бельгийский инженер и один швейцарский банкир, опираясь на заявленный патент некоего английского изобретателя, основали акционерное общество для производства товара, который давно уже по дешевым ценам продавался на всех прилавках. Когда они это обнаружили, акции были уже напечатаны, они так и остались лежать в типографии, а типография со временем продала их в пункт сбора макулатуры, где решили, что такие красивые документы могут пригодиться и на что-то лучшее. Вот так акции путешествовали из одного подвала в другой, пока наконец не приземлились в подвале у Густава. Добряк Герман любил рассматривать эту гору бумаг, и тисненные золотом буковки золотили его мечты, до образа жизни добропорядочного бюргера было рукой подать, он благоговейно поглаживал красивые акции, которые обещали столь много, и воображал, как купоны превращаются в деньги. По вечерам, со скрипкой в руках, он подходил к столикам, где сидели бизнесмены, с новыми интересными предложениями относительно быстрого получения прибыли и рекомендовал Густава как непризнанного гения.