В воскресенье все поставили под письмом свою подпись, мужчины слева, женщины справа, старики подписывали первыми, молодежь – потом, причем обозначили имена, прозвища, фамилии, и, если бы в доме водился сургуч, они и сургучом бы все припечатали, один королевский дом писал другому королевскому дому, семейство Лукаш писало письмо семейству Лукаш.

Подобно реке, которая знойным летом, иссякая в своем старом русле, замедлив ток своих вод, образует новые рукава, тянется множеством рук к новым путям, вбирая в себя слабые ручейки и соединяя их в новое русло, так и здесь выпростались наружу все невидимые доселе веточки семейного древа, которое всякий раз, когда одной из ветвей грозило вымирание, веером распускало свою обширную крону, всасывая в себя все, чему грозила гибель, и несло дальше, возвращая этой веточке жизнь.

Обербилк – это весь мир. «Это маленькое "О"», – говорил Густав, цитируя Шекспира, сидя теплыми летними ночами на коньке крыши, прислонившись к каминной трубе, и, раскинув руки, смотрел сверху вниз на этот остров, который день и ночь полнился огнем, дымом и шумом, этот клочок земли, который веками покоился, пустынный, под открытым небом, песок да кусты, безлюдные чащи да неведомые тропы, и утренние зори сменялись вечерними, погожие дни – дождливыми, пока не настал час творения, и всего за несколько лет тихая, Богом забытая пустошь превратилась в пульсирующий, изрыгающий огонь, оглушительный город. То был не час творения Господня, нет, необузданная воля человека создала здесь свой собственный мир, несущий в себе добро и зло, рай и ад, грехопадение и Каинову печать, этот мир утвердился на земле без спроса, без надежды на спасение, без всякого осознанного порядка, это был большой взрыв, первородный толчок, новая солнечная система, стремительно расширяющийся звездный мир, в лабиринтах которого рождались все новые и новые миры, но для тех, кто в них жил, для густого скопища людей это была всего-навсего крохотная скорлупка на земном шаре, к которой они прилепились, которую называли родиной.

Индустриализация – вот как называлось то, что создавали строители этого нового мира, который разверзал свои недра, подобно древней вулканической породе изрыгая огненную кипящую лаву, и она разливалась, преодолевая сопротивление, вступая в новые соединения, ее потоки сливались воедино, изменяя свой вид, дымящаяся порода устилала старую землю, застывала, покрывалась коркой, маленькие мастерские соединялись во все более крупные фабрики, маленькие деревеньки превращались в большие поселки, люди приезжали из Ирландии, Англии, Бельгии, Франции, Голландии, с ними приезжали инженеры, специалисты, целые колонии возникали вокруг фабрик, они привозили с собой свой язык, свою веру, свой образ жизни, свои праздники, свои блюда. Позже стали приезжать немецкие фабриканты из Айфеля, из Аахена, из Берга, из Изерлона, они тоже везли с собой рабочих, сотнями приезжали они в фургонах, а позже – в поездах, все фирмы гугенотов переместились сюда, ехали в эти края итальянцы, строили камины, вверх тянулись печные трубы, итальянцы везли сюда родню, родня торговала мороженым и жареными каштанами, они селились целыми семьями с многочисленными детьми по соседству с домами польских рабочих, которые прибывали сюда, экспедиторы из Голландии, богемские стеклодувы, венгерские сапожники, еврейские торговцы одеждой, баварские пивовары, агенты гамбургских судовладельцев, банкиры из Базеля, нотариусы из Берна, русские попы, немецкие монашки, французские дамы, проповедники, предприниматели и дельцы всех мастей. Многоязыкий, разнородный, искусственно созданный новый мир, соединивший множество культур, где все живут бок о бок, подчиняясь законам производства, и трудятся на сталелитейных и сталепрокатных, вальцовочных и кузнечных заводах, на фабриках паровых котлов и трубопрокатных заводах, мир, где в центре – рыночная площадь Обербилка, главная улица – Кельнерштрассе, а церковь Йозефскирхе на Йозефсплатц – местный Ватикан.

Железнодорожные пути различных компаний, когда-то концентрическими дугами проложенные в чистом поле, очень скоро образовали постоянно расширяющиеся границы жилых кварталов города. Рельсы все теснее стягивали эти кварталы, все ближе подбирались к жилым домам и фабрикам, образовывая хитросплетение рельсов, стрелок, запасных путей, боковых веток, ведущих прямо на фабрики, это был стальной пояс, сплетенный из бесчисленных то соединяющихся, то разбегающихся и скрещивающихся стальных волокон, все туже стягивающийся кокон, который тесно и жестко спеленывал этот мир.

Позже, когда была возведена насыпь, рельсы кольцом окружили жилые кварталы, образовав маленький континент, обнесли его высоким валом, словно Китайской стеной, она и стала границей с остальными частями света. Основные пути, ведущие в город, а также путь на кладбище и к часовенке Штоффелер, где женщины под заунывные песнопения ставили свечки перед образами святых, представляли собой длинные подземные переходы под железнодорожными путями, мрачные, неизменно сочащиеся влагой, черные от угольной паровозной копоти, пугающие гулким грохотом мчащихся над ними поездов, клубящиеся белым паром врата преисподней. Ворота в другой, чужой, зачастую совершенно незнакомый мир, ворота, ведущие из родного жилья.

Многие обитатели жилых кварталов никогда не входили в эти черные, оглушительные коридоры, ведущие к другим районам города, они не знали Дюссельдорфа, никогда не видели Рейна и всю свою жизнь провели только здесь, за крепостным валом из грязно-желтого кирпича. Для них это стальное кольцо было межой, а круг внутри нее – хорошо знакомой картой, и, подобно старым картам, на которых подробно обозначена была только своя, родная земля, а вокруг изображены были огнедышащие драконы и разинувшие пасть морские чудища как символы бездны, в которую ты низвергнешься, если переступишь границу, Дюссельдорф для жителей Обербилка был несуществующей страной, и наоборот, Обербилк был для Дюссельдорфа белым пятном на карте города, терра инкогнита, неизвестной землей, полной опасностей, где никто не мог ручаться за свою жизнь. Зато для тех, кто здесь жил, это было единственное место на земле, где ты чувствовал себя в безопасности и где, кстати, царили свои неписаные законы. Как будто нарочно, чтобы сразу дать понять чужаку, что законы здесь свои, особые, улицы и площади не носили имен королей и князей, не назывались именами бывших бургомистров и национальных героев. Улицы назывались: Промышленная, Металлургическая, Железная, Кузнечная, Литейная, Сталепрокатная, Стальная, улица Круппа, Сименса, Борсига, Хальске, Густава Пенсгена, и все, кто жил на этих улицах, придерживались исключительно своих собственных законов, которые складывались из привычек многих людей. Правила общежития, которые были приняты в других местах, здесь не действовали, их просто никто не знал, здесь жили по собственным законам, которые выросли из совместного труда и совместной жизни, и эти законы уважали все. Со стороны все это выглядело как хаос, как полная анархия, как пространство беззакония, но изнутри – как хорошо организованное человеческое сообщество. Республика с собственными законами и своего рода Конституцией, согласно которой каждый живущий здесь человек чувствовал себя абсолютно свободным гражданином, не признававшим над собой никакого начальства, не позволявшим заговаривать себе зубы и не склонявшимся в безмолвии и покорности перед своим патроном на работе. Это было республиканское сообщество, основной заповедью которого была терпимость. Разумеется, никто этого так не формулировал, просто все жили, соблюдая заповедь: «Пусть каждый делает, что ему хочется». Если из-за этого возникал спор, потому что кто-то другой тоже хотел делать то, что ему вздумалось, тогда вопрос разрешался открыто и громко, с участием всех соседей по дому, на всех европейских языках. Если спор повторялся, то он уже сопровождался дракой, и тогда принимались особые меры. Ведь если человек оказывался скандалистом, который постоянно покушается на свободу других, на любой улице всегда находилось несколько мужчин особо крепкого телосложения, которые втолковывали этому нарушителю, что в этом квартале живут приличные люди, и если он не умеет себя вести, то лучше будет ему отправиться в Кельн. Во время национальных праздников случались потасовки между ирландцами и англичанами, между бельгийцами и французами, между итальянцами и поляками, но это уже вошло в традицию, было обычным завершением праздника, и говорить здесь было не о чем. Однако если кто-то из профсоюзных новичков вставал и начинал разводить агитацию, что, мол, все мы – рабочие и давайте-ка объединимся против фабрикантов, которые тоже сейчас где-то сидят за одним столом, стряпают картели и устанавливают цены, то такой агитатор понимания не встречал. Хозяин есть хозяин, а национальный праздник – это совсем другое, и нечего путать эти вещи, они не имеют между собой ничего общего. Кроме того, ведь все здесь работали только неделю, а следующую неделю отдыхали, этого было достаточно, чтобы прокормиться, и целую свободную неделю бродили по улицам, болтали либо, развалясь на солнышке на подоконнике, грелись и бездельничали, чтобы на следующей неделе перейти, может быть, к другому хозяину. Но профсоюзы тоже времени даром не теряли, и поэтому политика наряду с религией была главной темой для обсуждений. Вавилонское столпотворение поднималось, когда спорили представители разных верований и религий, сталкивались бесчисленные секты, сторонники разнообразных предрассудков, правоверные, неверующие, ортодоксы и реформаторы, атеисты и агностики. Как много было доводов и доказательств на всех языках за и против существования Бога, как много раз взывали к небесам и проклинали ад – можно было подумать, что здесь у каждого свой Бог. Что касается политики, то здесь глаза разбегались от бесчисленных, беспрерывно спорящих друг с другом коммунистов, социалистов, спартакистов, социал-демократов, анархистов, радикальных социалистов, независимых социал-демократов, левых и правых уклонистов всех мастей, вплоть до гуманистов, тяготеющих к чему-то среднему, а там, посередине, они наталкивались на священника-коммуниста, который вел борьбу сразу на два фронта, балансируя меж Богом и политикой. Окидывая взглядом всю эту неразбериху национальностей, языков, верований и политических убеждений, нельзя было найти хоть одного человека, который походил на другого. Это было величайшее скопление индивидуалистов на маленьком клочке мира. Некая Флорентийская республика, в которой недоставало только латыни и греческого, – и, сидя по ночам на коньке крыши, Густав, погруженный в полуфантастические мечты о такой республике, громко провозглашал, что в Обербилке нужно ввести греческий и латынь.